Знаете, я всегда поддерживаю тесный контакт с миром медицины. Через пару дней после прибытия я побывал в городе у нескольких частно практикующих врачей – мужчин и женщин. Клара была в ослепительно белом халате, по ее лицу струились неоновые лучи. К моему мошенничеству она проявила повышенный интерес…
– …точно так же, как и я.
– Вначале она испробовала все возможные медицинские методы доказательства вины, потом пустила в ход маятниковые приспособления, способы коррекции ауры, закончив этот набор речевой терапией. Именно она пригласила меня в свою квартиру, чтобы продолжить эти разговоры уже в неофициальной обстановке, полностью расслабившись.
– Что касается «почему», все ясно. А о «как» можете просто забыть.
– Видите ли…
– Как поживает Клара?
– Думаю, лучше не бывает. Хотя ей меня наверняка не хватает.
– Ну, по крайней мере одна из них живет и здравствует.
– Если это можно назвать жизнью. Я никогда не смогу понять, почему большинство людей ведут себя так, будто жизнь бесконечна, времени у них немеряно. Иногда закрадывается подозрение, что в женщинах сидит предчувствие: со мной им уготовано пережить чудесное время, но весьма короткое, причем даже на жизнь у них не останется много времени. Вдруг, даже не отдавая себе в этом отчета, они ощущают, – я более чем уверен, – вдруг время возрастает в цене. Вдруг рождается желание все увидеть, все попробовать, совершить все глупости, которые они откладывали на неопределенный срок. Они начинают дорожить каждой секундой, просыпаются по ночам, чтобы заняться любовью: а вдруг это в последний раз? Они хотят вместе со мной в Париж, Венецию, Рим, поскольку все эти города ведь могут сгинуть, превратиться в прах. Видите ли, я избавил женщин ото всего этого «сегодня это сегодня», «хоть и сейчас, зато правильно», от этого «еще раз». Вы-то хоть это понимаете?
– Да, понимаю.
– Пойдите сюда.
– Чтобы заняться любовью?
– Да.
– Еще раз?
– Да совсем не важно сколько.
Мне не суждено будет его снова увидеть. В этой жизни. Я храню фотографии и стараюсь сберечь чувства, они совсем не заржавели, еще почти как новые, несмотря на пролетевшее время. Странно, что слезы затекают в уши, когда вдруг заплачешь, вытянувшись на кровати, уставившись куда-то вверх. Так и лежу я с мокрыми ушами, и никого это не волнует. Я натягиваю одеяло к подбородку, удивляясь тому упорству, с которым я грущу, я, простосердечная вдова.
– Телефон звонит.
– Не снимайте трубку, фрау доктор.
– Но это будет слишком демонстративно.
– Мы в ванной. И все тут.
– Перезвонят позже.
– Положите трубку.
– Дайте мне это сделать.
– Единственный, кто здесь принимает решения, – это я. Ясно?
– Алло? По-немецки нет. Кто? Гость нет. И чемодан нет. Я здесь заниматься уборка. Алло?
– Кто это был?
– Женский голос. Кто это может быть?
– Очень неприятно, мы ведь здесь инкогнито.
– И что теперь?
– Прочь, прочь отсюда… Только самое главное с собой. Быстрее. Посмотрите в окно.
– Никого.
– Быстрее.
– А мой чемодан. Мой несессер…
– Уходим. Немедленно.
– Кольцо сжимается. Уже пахнет жареным.
– Не стоит бояться.
– Не надо вам было играть на рояле.
– Жаль было бы упустить шанс ощутить ваше восхищение. Такое случается не каждый день.
– Мрачный юмор, а?
– Да что вы. Им до нас не добраться.
– Автомобиль внизу?
– Он в полном порядке. Можно сказать, тщательно подготовлен. Ничего не случится.
– Куда же мы едем?
– В южном направлении. В гостиницу. Мне надо там забрать кое-что.
– Чемодан экстренной помощи «Карола».
– Точно.
– С поддельным паспортом, с наклеенной бородой и несколькими пачками банкнот достоинством тысяча марок.
– Допустим.
– Ну а потом?
– Вы хотя бы не спрашиваете почему?
– Так что же потом?
– «Из голубизны во тьму».
– У меня тоже будут поддельный паспорт и наклеенная борода?
– Вам наверняка было бы к лицу…
– В этой гостинице вас кто-нибудь будет ждать?
– Чего вдруг это вам пришло в голову?
– Может быть, Карола? Или Клара? Майер, Мюллер или, к примеру, Шмидт?
– Вы только не нервничайте.
– Я не нервничаю. Там кто-нибудь будет?
– Знаете что? Я настолько сыт этими расспросами, что даже не могу вам сказать.
– Хотите продолжить путь в одиночку?
– Нет.
– Я вам еще нужна?
– Да.
– Зачем? Ведь они думают, что я ваша заложница.
– Может, и так. И не забудьте о воскресных днях.
– Я ничего не забуду. Не забуду ни секунды, проведенной с вами, когда у меня будет время об этом вспомнить.
– Тиритомба, тиритомба. Все время мира.
– Я вам не врач с чемоданчиком первой помощи. И уж тем более не Хризантема первого часа.
– Как меня огорчает, когда утверждают: симфонию Калливода сочинил вовсе не Бетховен. Наверное, тот, кто дегустирует икру, с улыбкой воспринимает утверждение, что яблоко кажется ребенку сладким.
– Шуман?
– Если быть точным, Эвзебий.
– Значит, я – яблоко.
– М-м…
– Но вы уже не ребенок.
– Это необязательно должна быть икра.
– Значит, налицо плохой вкус.
– Вы преувеличиваете.
– Ну, огромное спасибо.
– Да не сердитесь. Ведь это сказал Эвзебий.
– Ну и как долго это между вами и Шуманом?
– Мне было девять или десять лет. Рождество. Тихая ночь. Я выучил это наизусть. Моя мать пела, а по ее щекам текли слезы, о сын Божий! Потом она поставила передо мной на рояль нотный альбом. «Детские сцены». Разумеется, все из-за «Грез». Она явно надеялась, что я смогу еще раз насладиться медовыми коврижками Элизы. Я раскрыл нотный альбом: «О чужих странах и людях». Пробежал глазами ноты и сразу ощутил, как резко забилось сердце. Днем и ночью, ночью и днем. Знаете ли, каждый композитор обладает собственной нотной физиономией.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54