Но все же, наслаждаясь тонко продуманным порядком перемен блюд, он мечтал о фрикадельках и яичнице-глазунье.
Теофил подошел к большому зеркалу в прихожей. Он машинально наклонил голову, как всегда делал перед зеркалом, пытаясь увидеть круглую лысину на затылке, напоминающую тонзуру. Не так уж и плохо, спереди об ее присутствии можно только догадываться. Теофил был высокого роста, с мягкими серыми глазами, которые он прятал за очками в роговой оправе, и нежным ртом, который с годами превратился в небольшой штрих, теряющийся в чертах лица. Как будто художник забыл раскрасить сделанный мимоходом набросок.
Его профессия позволяла культивировать в себе своеобразную смесь флегматизма и меланхолии. Теофил был редактором на радио, на одном из общественных каналов. Себя он с удовольствием называл осколком лучших времен, ведь он заполнял пусть крохотную, зато эксклюзивную нишу, ведя передачу глубоко за полночь. И, поскольку эта ниша образовывалась лишь раз в два месяца, он мог поддерживать свою репутацию эстета с минимальными затратами рабочего времени. Его у Теофила оставалось достаточно, чтобы копаться в прошлом, которое ему самому казалось героическим.
• После некоторых колебаний он направился к туалету, чтобы в уединении почитать газету. Бесприютное ожидание.
Штефани с удовлетворением захлопнула холодильник и пружинящим шагом направилась в свою спальню. Ну, все. Наконец-то покончено с этим кухонным рабством. В следующий раз надо нанять повара, все это детское тщеславие, игра в безупречную хозяйку.
Что же мне надеть? Платье для приемов? Или наоборот, что-нибудь простенькое? Она еще раз мысленно пробежала список гостей.
Ей вспомнился старый анекдот о том, как певица перед премьерой из-за кулис разглядывает публику, видит в первых рядах критиков и замечает: «Я слышала, что у нас все критики продажные, ну эти-то, судя по их виду, не могут стоить дорого».
Штефани ободряюще улыбнулась своему отражению. Она стояла перед зеркалом с балетным станком, занимавшим целую стену, и рассматривала себя. Джинджер Роджерс, да-да-да. Белокурая мечта.
Она обесцвечивала волосы и укладывала их в девчоночьи локоны, как и несколько десятилетий подряд. Штефани всегда была загорелой. Это был тот желтовато-коричневый оттенок, в солидности не уступавший цвету качественных изделий из продубленной кожи. Штефани была дисциплинированной. Солнечные ванны входили в health-programme, как она это называла. Она была на пару лет младше Теофила и изо всех сил старалась выглядеть моложе, чем он.
Она привычно встряхнула своими белокурыми локонами. Контраст со ставшим жестким лицом проявился значительно отчетливее, но она его не замечала. Еще меньше внимания обращал на это Теофил, который носил ее образ в себе и не удосуживался проверить, а соответствует ли еще он действительности.
Что касается ее деятельности в качестве критика, то тут он был более внимательным. Аромат цветения в девичьих мечтах, как однажды пошутил Теофил, превратился в источение желчи. Одно время она могла смеяться над этой шуткой. Штефани была знаменита тем, что уничтожала безжалостными, попадающими точно в цель насмешками спотыкающихся танцоров и шепелявых актрис. И всякий раз, когда она изливала свой яд на страницы рукописи, над верхними и под нижними веками углублялись странные горизонтальные складки, угрожая со временем продолжить свое наступление на глаза и скрыть их за собой совсем. Смотровые щели, бойницы, амбразуры. Раньше у нее вообще не было кожи. Теперь – броня.
Штефани выбрала закрытое, отливающее серебром платье-футляр.
– Поднять занавес! – произнесла она без улыбки.
Боже мой, этот Себастьян Тин!
Он уселся на кушетку – мягкий укор в глазах показал, насколько она неудобна, – и сделал глоток шампанского. Голоса нерешительно смешивались в перестрелке, предваряющей основной бой.
– Точность, – неожиданно произнес Себастьян Тин, и чувствовалось, что за этим несколько бухгалтерским словом он видит целый космос невероятных утонченных смыслов, – точность – это главное.
Штефани посмотрела на него с материнской снисходительностью. Этот человек в самом деле запрятал глубоко в карман свое детство и хранил его там во влажной темноте. Сокровище, которое делало его и уязвимым, и сильным одновременно. В нем была какая-то цельность желаний, непререкаемая требовательность ребенка, у которого сложились болезненно четкие представления о страстно желаемой им вещи. И подобно ребенку, точно знающему, чего он хочет, он страдал, когда чувствовал, что в мире есть какая-то незавершенность, и приходил в упоение, если какое-то его чаяние осуществлялось.
По нему было видно, как он доволен, что на его жилете определенное число пуговиц и пуговицы именно те, которые, по его мнению, были единственно возможны, что крой пиджака является той смесью элегантности и небрежности, которая успокаивает его, уменьшает никогда не покидающее его чувство беззащитности, что воротник сшитой на заказ сорочки прижимается к его коже, как пеленка из хлопка к попке младенца.
Для него это были счастливые достоверности.
Сибилла Идштайн присела на кушетку рядом с ним, изо всех сил стараясь скрыть свое волнение. Себастьян Тин, Себастьян Тин, шептало все у нее внутри. Тогда он явился ей как бог, как повелитель книг, властитель царства, называемого общественным мнением, тот, которому она посылала свои тексты со смиренной просьбой об отзыве и с горячей надеждой на публикацию. Ответа она ни разу не получала.
И вот он просто сидит рядом.
Сибилла разглядывала его украдкой. Он оказался на удивление маленьким, уже начинал полнеть, что ему странным образом шло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44