Жилет собирался складками на животике, который он и не думал скрывать. В дорогом темно-сером костюме, с зачесанными назад каштановыми волосами и кокетливой бородкой-эспаньолкой, он выглядел ухоженным и аппетитным, словно метр какого-нибудь шикарного ресторана.
Только вот с глазами, думала Сибилла, с глазами его что-то не так. Карие глаза казались совершенно непрозрачными, орехово-карими. Непроницаемыми.
От него хорошо пахло. Сибилла наслаждалась этим мужским запахом, запахом лосьона для бритья и сигар, кожи, крахмальной сорочки. Ах, Себастьян Тин.
Часто его лицо принимало обиженное выражение, уголки рта опускались. На лице появлялся налет брезгливости и скуки, и вот тут, да, тут обычно раздавался этот его смех. Все ожидали его, и степенное течение беседы заранее содрогалось от экстатического беспамятства отчаянного приступа смеха. Лунно-невротические неудержимые спазмы, занимательные до грусти.
Сибилла Идштайн наслаждалась этим затишьем перед бурей больше всего. Она слышала о странных приступах Себастьяна Тина и теперь сгорала от любопытства, действительно ли сей превосходно владеющий собой господин способен безвольно отдаться приступу веселья, если, конечно, это можно назвать весельем. На ее тонком лице были заметны следы усталости, но оттого, что Себастьян сидел рядом и в воздухе витал призрак его смеха, беседа с ним перешла в старомодное кокетство. Она ласкала Себастьяна диковинными иностранными словами, она ворковала, она пылала. Она вкрапляла в акварель своих фраз слова clandestin и mosanque.
Желание нравиться – высшая светская добродетель – оседало на лицах как роса.
– Мне нравится ваше воодушевление, от такого огня я и сам загораюсь! – воскликнул Себастьян Тин.
Сибилла и Себастьян наслаждались изысканностью определений, перебирая и любуясь ими, как примеривают эксцентрические шляпы. В их глазах светился радостный азарт, когда в руки попадал очередной мерцающий драгоценным блеском камень. Желание полакомиться влекло их в деликатесную лавку языка, где они пробовали, пережевывали и обсасывали слова со сладострастием, вызывавшим удивление, если знать о скудости их прочих удовольствий.
Штефани откинулась в кресле и с удовлетворением наблюдала за ними. Сибилла и Себастьян, вы только посмотрите. Разгоряченная после кухни, Штефани не слишком вслушивалась в их разговор. Ее мысли от живого зверинца перешли к зверинцу мертвому. Утки, рыба и ягненок.
Теофил устроился во втором кресле и пил шампанское. Слишком теплое, всегда слишком теплое. Он прикурил сигарету, задумчиво наблюдая за сценой напротив. Этот Себастьян Тин безнадежно претенциозен, но Сибилла нравилась ему. Невозможно поверить, что она купилась на этого болтуна.
Себастьян без околичностей перешел к своей любимой теме.
– Не кажется ли вам, – обратился он к Сибилле, – что мы только потому любим искусство, что жаждем чужих впечатлений, не из любопытства, а оттого, что для нас эти чувства и впечатления, воплощенные в художественном произведении, – драгоценные сосуды, в которые мы с благодарностью направляем тонкий, иногда даже скудный ручеек наших чувств? И там, в разукрашенных колбах, они больше не кажутся нам такими незначительными. Да, возможно, это что-то вроде подсознательной надежды, что сосуд сможет облагородить содержимое, неуловимый аромат красивой упаковки сможет перейти в пресную, безвкусную жидкость.
– Какая красивая и печальная мысль, – ответила Сибилла. – В ней блеск красоты и туманность печали.
Себастьян Тин благодарно взял ее руку и запечатлел на ней поцелуй.
Сибилла Идштайн положила ногу на ногу. Ее ресницы были слегка загнуты и под светло-зелеными глазами лежали темные тени, что придавало взгляду некую старомодную порочность. Рыжеватые волосы доходили до подбородка, были расчесаны на пробор, и при всей женственности этой прически в ней что-то было от нахального мальчишки, что-то дерзкое и непочтительное. Она откинулась на спинку дивана. Теофил заметил, что чулки она носит без пояса.
– И над чем вы сейчас работаете? – обратилась она к Себастьяну Тину.
Этот вопрос входил в набор банальностей как приветственная фраза.
– Все мое внимание сейчас посвящено delay, – ответил он и уставился в лицо Сибиллы испытующим взглядом, стараясь угадать ее реакцию на это слово.
Себастьян Тин в своем издательстве «Литератур контор» выпускал книги, оформленные с таким вкусом, что от этого пиршества тошнило, как после переедания. Время от времени он сам писал эссе, раздувая их в целые книги, где его снобизм проявлялся во всем блеске. В своем последнем опусе он оплакивал уничтожение домашней обслуги, гувернеров и швейцаров, жизнь без них ему казалась банальной. Для всех оставалось загадкой, как ему удается печатать такое, хотя он и обладал солидными средствами, позволявшими ему удовлетворять свои капризы.
– Delay – как интересно, – помедлив, произнесла Сибилла с вежливой улыбкой, пытаясь выгадать время.
Что он имел в виду? Он ведь не печатает расписания европейских авиарейсов? Что еще из модных течений она упустила?
К счастью, раздался звонок.
Все невольно посмотрели на дверь. Секундой позже в комнату вплыл Герман Грюнберг, карманы его итальянского костюма были набиты пачками сигарет.
Теофил и Себастьян церемонно поднялись. Сибилла осталась сидеть, разглядывая вновь прибывшего гостя.
Герман Грюнберг сумел декоративно состариться, у него был отсутствующий взгляд и недовольный вид латиноамериканского мачо, в прошлом которого немало побед над женщинами. Его белые волосы были коротко подстрижены, птичье лицо покрыто светлой щетиной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44