В день похорон я не пошла в школу, но надела черный школьный блейзер. Родственники гуськом всходили по трапу на борт «Сент-Коламбы». Капли дождя липли к толстому стеклу окон, закрепленному по краям железными болтами, а потом, по мере того как светало, капли стало относить порывами ветра. Я попросила чаю и получила его, без молока и сахара, но была слишком расстроена, чтобы пожаловаться на горький вкус.
Ноги чувствовали, как работают двигатели внизу, а двери были с высокими порогами. Паром ходил то задом, то передом. Чудно было наблюдать проплывающий за бортом порт через мокрое стекло. Рыжий Ханна накачивался в баре и рассуждал про то, что моя тетушка с юга потребовала лишь голубую брошь приемной матери, и про деньги, какие остались.
На ферме овчарки виляли хвостами перед всеми и каждым. Ее братья созвали кучу народу, чтоб нести гроб. Он стоял наверху. Крышку с него сняли – она лежала в том лимонном жилете.
Мне пришлось самой взбираться по лестнице. Все ее сбережения разложили на столе – маленькие стопки пятифунтовых купюр, возле каждой бумажка с именем. Голубая брошь и прочие украшения, тоже с именными бирками. Конечно же, на клочке рядом с голубой брошью было написано имя тетушки. Комната пропахла виски, потому что на другом столе стояли рядами разнокалиберные стаканы с выпивкой. Прежде чем приехал катафалк, мой приемный отец удалился наверх один, затем проводил туда гробовщика привинтить крышку, и братья вынесли гроб через парадную дверь.
Тетушка с юга все строила из себя, пожимала Рыжему Ханне свободную руку, когда мы шли за гробом, но тот не проронил ни слова. Мне-то понятно было, что ей не терпится скорей вернуться к голубой броши и пятифунтовым банкнотам. Люди, не состоявшие в родстве с покойной, остались делать бутерброды.
Сиденья в церкви были жесткие, а вместо покашливаний в тишине слышался плач. Кладбище располагалось на мысу, возле отеля; вокруг плескалась вода. Тучи пролетали над горами. Слова из Библии относило порывами ветра. Рыжий Ханна взял меня за плечи, когда я не хотела уходить. Могильщики держались поодаль, но как только мы ушли, заработали лопатами, чтобы поскорее убраться из-под дождя.
На ферме тетушка с юга сразу ударилась в крик: Рыжий Ханна собрал все деньги приемной матери, все ее украшения, включая голубую брошь, и засунул под лимонный жилет.
Я все еще стояла на берегу, когда подошла Ланна, растопырив пальцы и раскинув руки для объятий. Я накинула на нее куртку, обняла покрепче.
– Уф! Я задубела от холода, – сказала она. И добавила: – Ты пропустила суп богатенького мальчика.
Мы прикурили «Регал» от золоченой зажигалки. Если горящую сигарету держать большим и указательным пальцем, прикрывая от ветра ладонью, можно почувствовать жар, когда затягиваешься.
– Чулкам твоим конец, – сообщила я, дрыгая ногой.
Ланна лишь плечами пожала.
– Как тебе парни, понравились? – спросила я.
– Придурки. – Она тряхнула волосами.
– Оба?
– Придурки. Натуральные горожане.
Под ногами захрустело, когда мы двинулись мимо развалин – черные посреди сплошной белизны. Мы проваливались в снег по щиколотку в глубоких местах. Ну вот, сейчас начнется. Мы с Ланной посмотрели друг на друга и заржали как бешеные. Наш смех, должно быть, слышали в домах на окраине порта. Наверное, даже в будке смотрителя на мысу. Мы просто загибались, разогнуться не могли. Прошли еще немного. Наткнулись на брошенную машину, запертую. Тут Ланна и говорит:
– Давай завалимся к моей бабуле Курис Джин. Ванну примем, отогреемся. Она живет в доме инвалидов, там и телефон есть. Может, раздобудем калоши или пальто. Понимаешь, два года назад, пока ее не перевезли, она обитала в той жуткой квартирке под крышей на Скалпи-Креснт. Из-за больных ног не могла ходить по лестницам и, когда мусор начинал попахивать, просто выбрасывала пакет из окна кухни на задний двор. А еще она не выносит чаек, поэтому намазывает горчицей корку и ее бросает тоже. Я все не могла в толк взять, как Курис Джин в свое кресло залезает, пока однажды не заглянула к ней с поручением. Тогда и увидела, как она ползет по полу в туалет.
Курис Джин сама открыла нам дверь. Она пользовалась ходильной рамой.
– Опять всю ночь куролесили, пара маленьких проказниц. А мать твоя совсем, поди, испереживалась. Давайте-ка к огоньку поближе! Так и помереть от холода недолго. Пара мартышек. Прям как с Северного полюса. Черт знает откуда, а?
– Бабуля, это Морверн из супермаркета.
– Привет, бабушка Фимистер! – поздоровалась я.
– Держи пять! – прокричала Курис Джин. Мы тут же стянули чулки у огня, пальцы рук и ног стали отогреваться. Ланна позвонила маме. Среди шепота прозвучало мое имя. Я обхватила обеими руками кружку с горячим чаем, а Ланна сделала тост с маслом.
Курис Джин приказала:
– А ну, обе, полезайте в ванну, пока вода не остыла! Первой достанется самое красивое платье. – Она залезла в кресло и нервно рассмеялась.
В ванне имелась перекладина для Курис Джин. И занавеска, но никакого душа. Курис Джин задергивала ее, когда помощники по дому подходили, чтобы вытащить ее из ванны. Мы с Ланной уселись поудобнее, устроив колени друг у друга под мышками.
– Что ты сказала маме? – поинтересовалась я.
– Что мы зависли у тебя, из-за снега, и я решила остаться на ночь. А телефона у тебя нет. Вполне убедительно.
Мы нежились в пару. Ланна мыла голову мне, а я ей – все одновременно. Мы побаловались с пеной, бросая ее друг в дружку. Потерли мою коленку, пятнышко и прочее.
Я зашептала:
– Все как бы удваивалось. Целоваться с двоими все равно что с одним.
– Знаю. Я за тобой наблюдала, – кивнула Ланна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52