однако оно – самое обличающее, поэтому я решаю выбрать самое невинное.
– Я, пожалуй, возьму Скуку, – решаю я, указывая на яйцо.
– Это не Скука, а Сонливость. То, что вы поняли его как Скуку, говорит о вас бесконечно много. Но вы лжете. Не оно понравилось вам больше всего, потому что оно явно хуже всех нарисовано. Все это разоблачает вас, Джереми, и показывает в не очень выгодном свете. Это показывает, что вы трусоваты и нечестны. Признайте это. Скука – не ваше любимое яйцо.
Я нахожу, что для ребенка ее лет она как-то неприятно умна.
– Ты права, – соглашаюсь я, скрывая раздражение. – Я выбрал Скуку, потому что не хотел, чтобы ты подумала, что я испуган, удивлен, сердит, печален или виновен.
– Вы раскрываетесь все больше с каждой минутой. Почему же это вам не хочется, чтобы я подумала, будто вы удивлены? Это не отрицательная эмоция, которой нужно стыдиться, но, очевидно, для вас она такова по какой-то глубокой, странной и загадочной причине.
Девчонка поймала меня. Она права. Мне не хотелось, чтобы она подумала, что я удивлен ее поведением по отношению ко мне, ее чрезмерной фамильярностью, которая беспокоит и смущает меня. Я должен солгать.
– Нет, ты неправа, удивление – это не отрицательная эмоция, и ее нечего стыдиться. Просто я прежде всего подумал о скуке. Я был невнимателен.
Она смотрит на меня с подозрением, полуприкрыв глаза.
– Так скажите же мне, какое яйцо ваше любимое на самом деле?
– Счастливое, которое на полу.
– Ну, это слишком просто. И в любом случае его я не могу вам дать, оно разбилось. Какое яйцо в коробке нравится вам больше всего?
– Вот это, – говорю я, указывая на виноватое. – Мне нравятся его красные щеки.
– Вы не должны оправдываться за свой выбор, говоря, что вам нравятся красные щеки. У вас нет причин чувствовать себя виноватым из-за того, что вы выбрали Вину.
– Я не оправдываюсь из-за своего выбора. Мне действительно нравятся эти красные щеки.
Я наношу визиты леди Генриетте дважды в неделю – в субботу и среду, по вечерам, поскольку она говорит, что я могу заходить, когда мне вздумается. Наверно, ей приятно мое присутствие. Мне кажется, наши отношения становятся глубже – медленно, но верно. Надеюсь, ее привязанность ко мне скоро примет романтическое свойство, если этого еще не случилось.
Лора изредка заглядывает в эти дни к леди Генриетте. Она пытается заговаривать со мной, произнося нормальные, приятные фразы, например: «Джереми, мне понравился тот фильм, который вы выбрали, „Мы – Телец"», или «Джереми, мне нравится ваш пиджак», или «Чудесный день, не так ли?». Генриетте или Саре она говорит: «Твоя картина чудесно получается, Генриетта», и «Что интересного было в школе, Сара?».
Я хватаюсь за первую же возможность поиграть с Сарой, что нравится мне гораздо больше, чем беседовать с Лорой. Не знаю, отчего эта женщина вызывает у меня такую неприязнь. Одна из причин, вероятно, в том, что я терпеть не могу, когда меня сватают. Терпеть не мог это всю свою жизнь, с тех пор, как моя мама заставляла меня играть с противной соседской девчонкой. Наши мамы сидели рядышком, смотрели на нас и сюсюкали: «О, это так преле-е-естно!»
Часто во время моих визитов Генриетта пишет одного из своих натурщиков. Пока что я видел только красавцев – ни одного обыкновенного мужчины вроде меня. В то время, как Генриетта пишет картины, ее дочь Сара тоже занимается искусством. Сидя за кофейным столиком, она рисует мужскую одежду – иногда придумывая, иногда беря одежду натурщика из раздевалки и раскладывая ее перед собой. Она быстро, но очень хорошо рисует брюки, галстуки, рубашки и туфли, грызя марципановых зверюшек своей матери.
– Не знал, что ты тоже художница, – говорю я Саре.
– Да нет, не совсем. Я лишь рисую мужскую одежду.
– Почему?
– Думаю, она хорошо сочетается с картинами мамы.
Я истолковываю это как какое-то глубокое расстройство психики из-за того, что ее мать пишет обнаженных мужчин. Я выражаю это мнение, когда мы с леди Генриеттой остаемся наедине, но она возражает:
– Сомневаюсь, что это «глубокое расстройство». Возможно, это легкое смущение. Сара чувствует, что ее рисунки прелестно дополняют мои картины. Полагаю, это очаровательно.
Тогда я решаю спросить у самой Сары, что она думает:
– Как ты относишься к тому, что твоя мама пишет обнаженных мужчин?
– Я думаю, что это великолепно, – отвечает она. – Нагота – это самая глубокая тема на свете.
– Она тебя беспокоит?
– Нет, напротив. Полагаю, мне повезло, что у меня такая умная и раскованная мать.
Она меня не убедила. То, что Сара делает, и то, что она говорит, – две разные вещи. Мне кажется, что если бы она одобряла картины своей матери, то пыталась бы ей подражать, рисуя, скажем, своих кукол голыми.
Сара всегда возится с куклами Барби, и однажды я наконец спрашиваю леди Генриетту:
– Не слишком ли она большая, чтобы играть в куклы?
– Да, конечно, – отвечает леди Генриетта. – Именно поэтому она это делает. Ей нравится быть необычной, что поистине восхитительно в ребенке: ведь в этом возрасте они так жестоки друг к другу. Ей нравится делать то, что вызовет презрение у ее одноклассников, и она противостоит им. Она такая сильная!
– Вот почему она одевается, как маленькая девочка? – (Это действительно так.)
– Да, поэтому. Кроме того, ей нравятся куклы Барби. Они будят ее воображение.
И тогда я решаю купить Саре куклу Барби, чтобы сделать приятное ее матери.
Я отправляюсь в магазин Шварца, полагая, что у них самый большой выбор. Мне хочется купить самую лучшую куклу Барби, какую когда-либо видела леди Генриетта. Я хочу, чтобы мой выбор впечатлил ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79