Это ваша родственница? Портреты могут быть обманчивыми. Я не вижу здесь большого сходства, но, вероятно, в жизни вы больше похожи. Как жаль, что фото так странно повреждено, – говорит он, проводя пальцем по дыркам от вилки.
Возможно, он говорит правду. Быть может, я придумал себе это сходство.
Но за обедом Лора и хозяин определенно как-то странно на меня поглядывают. Им трудно скрыть ток от метаморфозы, произошедшей с моим лицом. Я ловлю их на том, что они смотрят на меня, и как только я поднимаю глаза, они вежливо отводят взгляд. Я нервничаю. Меня охватывает паника.
На следующее утро лицо в зеркале уже ничем не отличается от лица на фотографии. Я выгляжу на пятьдесят процентов Сарой. Мой рот уменьшился, губы стали гладкими и нежными, словно лепестки розы. Нос стал тоньше, глаза более четко очерчены, и исчезли все мои морщины. Исчезла щетина. Мне больше не нужно бриться. У меня больше нет растительности на лице; нет бороды.
Теперь Сара во мне. Генриетта заточила меня. Я теперь ее создание, ее творение, ее дитя. Спасения нет, да я больше и не хочу спасаться бегством, потому что внезапно чувствую себя таким незащищенным в реальном мире, что могу находиться только в ее искаженной реальности. Мне нужно решить, что делать. Мне нужно время.
В любом случае я не могу больше появляться на людях в таком виде. Я даже не могу позволить, чтобы меня видела Лора. Так что я снимаю со стены нашей каюты маску Микки-Мауса и надеваю ее. Сначала мне удобно, но потом под маской становится влажно и горячо. Это не такая уж большая жертва ради того, чтобы скрыть действие черной магии под маской.
Я ношу маску Микки-Мауса за завтраком, ленчем, обедом и в промежутках, потому что это всего-навсего странно, тогда как метаморфоза моего лица сверхъестественна, что хуже, нежели странность.
Когда я ем, то слегка приподнимаю маску, чтобы приоткрыть рот и сунуть в него еду. И опускаю маску, когда жую.
Как реагируют на мою маску люди? Они изумлены, позабавлены, раздражены, нетерпеливы, презрительны, снисходительны и, в конце концов, равнодушны, что вполне нормально и естественно. Это гораздо лучше, чем взгляды, которые они бросали на меня вчера украдкой, когда ясно видели изменения в моем лице.
Скрытый маской, я думаю, что мне делать. После длительных размышлений определенные вещи становятся мне ясны. Например, я виноват в смерти Сары. Если бы я не вошел в ее жизнь, она, вероятно, была бы еще жива. Она бы не переходила через дорогу в тот самый момент, когда там была желтая машина, которая ее сбила. Теперь я обязан отдать свою жизнь Генриетте. Мы связаны друг с другом нашим несчастьем. Я не найду покоя, пока не сделаю то, что будет правильно. Мое место – рядом с ней, я принадлежу ей. Я должен вернуться. А когда я вернусь, то расскажу ей правду о Саре, о ее пятидесяти процентах шансов на выздоровление. Я понимаю, что заслужу презрение, не пощадив Генриетту, выложив, как трагичен на самом деле был несчастный случай с Сарой, но я не могу больше выносить всю эту боль один. Если мы будем в близких отношениях, то оба должны знать правду. Тогда я буду ее утешать и останусь с ней навсегда.
Мне нужно избавиться от Лоры, чтобы я мог свободно вернуться к Генриетте. Я пытаюсь придумать, как это сделать. Скрытый маской, я перебираю планы; в конце концов я принимаю решение. Я утоплю ее.
Сделаю это сейчас, прямо сейчас. Погода славная. Я поведу ее на прогулку – сегодня мы в порту – и утоплю ее. Я спрашиваю, не хочет ли она прогуляться. Она в восторге. Перед уходом я протягиваю ей ручку и лист бумаги.
– Возьми это, – говорю я, – и перепиши свое завещание так, как ты хочешь: чтобы на твоей могиле аплодировали вечно, если ты все еще этого хочешь. – Я считаю, что, в конце концов, ей нужно позволить написать завещание перед тем, как она утонет. Так велит простая учтивость.
Она смотрит на меня с удивлением и спрашивает:
– Почему сейчас?
– Потому что нужно, чтобы оно было написано и подписано тобою. Не думаю, что мне поверят, если я просто им скажу, без твоей подписи.
– Но почему сейчас?
– Потому что ты была права. Лучше не ждать, – говорю я ей из-под маски. – Тебе будет спокойнее, если ты с этим покончишь. Ты расслабишься, и наша прогулка будет более беззаботной.
Итак, она пишет то, что ей хочется, на листе бумаги и передает его мне. Там написано: «Я хочу, чтобы мое состояние было потрачено на все, о чем говорится в «Нэшнл энквайрер»: аплодисменты на моей могиле вечно или до тех пор, пока не кончатся деньги; можно аплодировать посменно, и так далее». Внизу – ее подпись.
Я складываю бумагу, засовываю себе в карман, и мы отправляемся на прогулку. Мне нужно выбрать место, где ее утопить. Многолюдное место. Там, где что-то происходит. Какое-то зрелище, которое привлечет толпы. Концерт идеально подойдет.
В конце концов мы видим цирк на открытом воздухе. Это самое то. Тут очень много народа. Люди стоят, смотрят и аплодируют представлению. Я подвожу Лору к краю аплодирующей толпы и наблюдаю, как она тонет, окруженная морем аплодисментов. Она в смятении смотрит на меня, но вскоре толпа смыкается вокруг нее. Она пытается цепляться за меня, за мою одежду, но я ей не помогаю. Толпа хлопает цирку, а не ей. Она тонет в море чужих аплодисментов. Погружается в успех кого-то другого. Я смотрю на нее в прорези маски Микки-Мауса, и меня утешает, что она не может увидеть отсутствующее выражение моего лица, когда я наблюдаю, как она тонет.
На обратном пути в Нью-Йорк я чувствую себя гораздо лучше и нормальнее. Мой разум прояснился.
Я знаю, что мне придется столкнуться с людьми, когда я вернусь. Я боюсь смотреть им в лицо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79