На душе у Федора было весело и тревожно.
Всякий раз, сряжаясь по ясак в немирные улусы, Дека заново переживал волнительный прилив азарта и тревоги. Игра в прятки со смертью, угроза плена, нынче сыт, завтра голоден — вот она, службишка казачья. В каждом казачьем дому завсегда к смерти готовы.
При конце зимы, к вешнему Егорию, едва ноги двигали, а иные в лежку лежали с голодухи. Ан казачий корень не выморишь. Кто-нибудь из начальных возьмет да и скажет:
— Что, лежни, гужееды, разъязви вас!.. Доколь бока править будем? Зиму обманули, пора и на добытки.
И, как это обыкновенно бывает перед жизненной крутой переменой, нападало на казачишек по весне возбужденное злое зубоскальство, круто сменявшееся сосущей зеленой тоской, которая вызывала звериное желание крушить, бить, ломать или упиться до чертиков в глазах. А поелику пить было не на что — каждый задолжал воеводе и кабатчику по самую маковку, — весеннего похода ждали острожане как избавления от голода и от зеленой той тоски.
И пошли-потянулись артельно, по пять-семь казачков, себе харчи, казне соболя промышлять. Походы казаков кормили.
Посулами задабривали воевод да прикащиков, выпрашивая себе соболиные речки, неоткрытые богатые землицы. Испросить позволение на поход значило учинить государю выгоду, а себе безбедное житье до следующего похода. За назначение в ясачные сборщики среди казаков случались тяжбы.
Ходил к воеводе Иван Пущин, просился на заветную речку — ясак сбирать. Воевода встретил сотника неласково.
— Нет, любезный, не могу я тебя на соболиную речку послать. Речка сия Деке обещана, — с глумливой радостью сообщил он, обращаясь будто и не к Пущину вовсе, а к бумажному листу, лежавшему перед ним. — Не ты един на ту речку норовишь.
На столе перед воеводой рядом с бумагой — татарские счеты: костяные шарики, вздетые на проволоку, — предмет особой гордости Баскакова. Казаки с суеверной робостью наблюдали, как ловко щелкает на счетах Баскаков. Пощелкает воевода костяшками — и, глядишь, уже весь казак с головы до ног долгами опутан. Полушка, одолженная у воеводы, с помощью счетов моментально превратится в гривенник. И отдавай, казак, за полушку гривенник.
Сейчас Баскаков счетами не щелкает, а лишь поглядывает на них, словно советуясь с ними, чего и сколько можно с сотника урвать. Взять с Ивана, пожалуй, нечего.
Воевода Баскаков откидывается назад и сладко зевает, хлопая мясистой ладонью по губам. Он давно привык к сценам человеческого унижения. Ох, и обрыдли ему эти людишки с их вечными докуками, стонами! Нигде от них не спрячешься, от голодных их глаз, от жалких просьб, от их лохмотьев. Богадельня, а не воеводство! Угораздило же его попасть в эту дыру. Одно название — воевода. А на деле — ключар у захудалого дворянишки. Токмо и делает, что разбирается вот с этими. На весь год пришлют тебе четыреста четей гнилой ржи, вот и дели ее промеж голодных сих ртов, как знаешь. Да еще и себе урвать умудряйся. С Пущиным ему явно скучно. Карманы сотника пусты, обнищал Иван в Кузнецком, и воевода о том ведает. Потертая до дыр однорядка Пущина, его исхудалое лицо раздражают воеводу. «Тоже, сотничек! Полукафтанье себе добыть не может. Худей нищеброда какого... — неприязненно разглядывает Ивана Баскаков. — Токмо и знает, что в Томский жалобиться. Обнаглел вконец. Надо поучить его хорошим манерам...»
Кровно обиженный воеводским отказом, жаловался Иван Пущин томскому начальству: «А здесь я живу ни в тех ни в сех, а будет куды служить, и меня на службу не хотят посылати...» На что из Томского отвечали ему язвительно: «Вельми пылко ты пишешь. И во всякой душе производит твоя пылкость холодность...»
— Сильный на земле этой прямо стоит. Слабый по ветру стелется, — сжимал кулаки Иван. — Вроде и не слабый я, а все одно — не дают мне прямо стоять. А может, не такой уж я и сильный? Тогда кто же, как не я, выдержал кыргызскую осаду? Кто казаков на драки водил? Кто на орду страху нагнал?
Пущин, сидевший, как и Дека, голодом, грозился заняться разбоем. Воевода Баскаков уже подумывал над тем, как бы попримернее наказать сотника за сии дерзкие угрозы. Однако потом понял, что Пущин только того и ждет, чтобы его наказали. Баскаков был весьма неглуп и сообразил, что тронь он сейчас сотника хоть пальцем — и голодные, озлобленные казаки, пожалуй, по бревнышку разнесут и воеводский дом, и съезжую избу. И он пустил Пущина в поход, но прежде пустил Деку.
Не един голод побуждал Деку проситься в походы. Стоило Федору месяц прожить размеренной домашней жизнью, как его охватывала дикая тоска. Не привык казак домоседничать. Отними у него мытарства и риск, труды походные, и покажется жизнь пресной и безвкусной, будто каша без соли. Одно слово, казак он, государев человек, а жизнь казака скроена из странствий и удач, невзгод и приключений.
Федор ехал позади всех, впереди на низкорослом бахмате ехал Пятко, рядом с ним — здоровяк Остап Куренной. Все они испытывали то же чувство, что и Федор,— непередаваемое чувство осенней дороги. Быть может, подобное испытывают перелетные птицы, покидающие осенью родные гнездовья. И хотя птицы верят, что весна снова позовет их в дорогу, кто знает, у всех ли выдюжат крылья, все ли вернутся обратно.
Остап, молчавший от самого острога, лихо сбил набекрень шапку, крикнул голосом балаганного шута, чтоб всем слышно было:
— Ох, и зажурилась теперь моя жонка!
— Была у собаки хата, — хихикнул Омелька Кудреватых.
А Дека, предвкушая занятную историю — одну из тех, кои так мастерски рассказывал Остап, спросил насколько мог серьезно:
— А де ж она теперь, твоя жонка?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97