Снеги же зимой глубоченные! Затухнет лава-то вогненная в сугробах.
— Ну, тогда, видать, к лету, — легко согласился Омелька. — К лету лава опасная. Все едино рано ли поздно огнь Землю сожрет.
— Слышь-ко, Омеля! А заново-то жизнь на земле может — нет ли начаться? — поинтересовался Дека. — Неужто так все лава-огнь пожрет, испепелит и земля так и останется черной да бесплодной? Должна же жизнь-то свое взять?
Омеля откликнулся сразу, будто давно ждал этого вопроса. Оно и в самом деле так было. Много размышлял Омеля над тем, что же такое есть Земля и люди на ней? И какая такая черная бездна ожидает эту насквозь грешную Землю после того, как адово пламя слижет с нее все, что создавалось тысячами и тысячами лет? И всякий раз отгонял он от себя мысли о плохом конце, убеждая себя и других в счастливом исходе огненной катастрофы.
— Вполне даже может! Всенепременно заново жизнь зачнется, — с радостью подхватил Омелька Декину мысль. — Никак не можно ей не начаться, жизни земной. Встанут и зашумят на ей новые леса, закричат в лесах звери, тоже новые, и поплывут в окияне рыбы, и человек безгрешный, новый — первопахарь — проведет в поле первую борозду. И будет тот человек свят и безгрешен в делах и помыслах своих. Все люди будут святы и безгрешны. Исчезнут драки и усобицы, кровь людская перестанет литься, и люди будут умирать только от старости, а может, и вовсе помирать не будут. Для чего им помирать-то?
Казаки слушали Омелькины рассуждения, как сказку, не перебивая, и каждому представилась новая жизнь, если не та, какую описал краснобай Омеля, то такая, на какую было способно воображение каждого. Омелю внимание казаков распалило еще больше.
— А теперь скажи ты мне об трясениях, — повернулся он к Деке. — Трясения земные отчего получаются?
Дека пожал плечами, никак не отозвавшись на этот вопрос. Казаки с любопытством уставились на Омелю. Остап Куренной подмигнул Деке: слушай, дескать, новую брехню. Он тебе сейчас такое наплетет!
— Ага! — обрадовался Омеля. — Не знаешь, А я тебе скажу отчего. Оттого трясенья бывают, что земля на трех китах держится. А как учнут беси китов щекотать, киты те от щекотанья бесовского в глубь уныривают да хвостами по земле бьют. Землю-то будто лихоманка-трясовица колотит так, инда окияны взволнуются, люди и живность всяка вострепещутся и падут...
Отряд, обогнув Каратау, приближался к Чертову ущелью. Доносившееся издали глухое его бормотание сливалось в один сплошной гул. Как ни пытался Дека уверить себя в том, что страшные легенды Чертовой щели—выдумки темных улусных мужиков, не более того, зябкий холодок пробегал у него меж лопатками. Оглянувшись, Федор приметил, как боязливо крестится Омелька.
— Чудно каково! Кудесы!
Замешательство всадников передалось лошадям: они шарахались и встревоженно храпели. Деке вдруг стало стыдно за минутный страх перед какой-то там дырой в горе.
— А что, браты, не заглянуть ли нам в тою щель? Можа, вытащим оттеда какого ведьмака?
— Будя молоть-то! Ишшо накликаешь! — зашикал на него набожный Омелька.
Казаки трусовато загыкали. Усы Федора вздрагивали в насмешливой ухмылке. Страхи отступили.
Отряд, между тем, приближался к ущелью. Природа, словно нарочно, выбрала для этого богом проклятого места мрачные краски. Страшны горелые скалы! Пламя, когда-то пробившееся из преисподней, слизало с них все деревья. Почерневшие и причудливые, они, как медведицы шерстью, обросли корявыми соснами. Меж сосен торчали стволы без веток, скрученные в бараний рог. Все мертвенно и мрачно. Птицы избегали тех мест. Даже ключи, процеженные сквозь угли, сверкали мертвенной чистотой. Вода обнажала язвы и морщины, ключи в них оживали, начинали пульсировать и прокладывали себе новые русла, так отчетливо видимые на истерзанном, черном теле горы. Сколько этим горам лет? Многие миллионы, наверное. Сколько десятков, а может быть, сотен и тысяч раз пламя, прорвавшись из преисподней, пожирало все деревья и горы терпеливо и трудно обрастали деревьями и кустарниками заново, таежная живность с опаской и не вдруг возвращалась на место гигантских палов.
...Тропа вилась между пятнистыми глыбами, порою исчезая за поворотами. Смерть приняла здесь форму мрачных ущелий.
Куренной чихнул, и в ущелье тоже кто-то троекратно, громко, по-великаньи чихнул: «Апчхи-и! Пчхи! Чхи-и...»
— Наважденье! — пробормотал Остап.
«Жденье! Денье! Енье...» — отдалось в ущелье и вернулось к Остапу сотней громогласных его голосов.
Омелька втянул голову в плечи и посмотрел на Остапа, Остап на Омельку, и оба имели вид растерянный.
Остальные тоже притихли, вслушиваясь.
Внезапно огромная скала зашевелилась и стала с шумом оседать и падать, увлекая за собою множество камней. Лошади заржали взвились на дыбы. Казаки с ужасом обнаружили, что впереди проход наглухо закрыт. Едва казаки угомонили лошадей, как цоканье сотен копыт, визжанье и свист заполнили расселину.
— Ловушка! — одними губами, без голоса, прокричал Дека.
Шум становился все ближе. Сзади, из-за поворота выскочил всадник, за ним — еще и еще.
Отряд оказался зажатым в узкий каменный мешок. Дека лихорадочно шарил глазами по стенам каменного мешка. Тау-телеуты были уже совсем близко. Их кривые клинки вспыхивали голубыми молниями. Внезапно взгляд Федора уперся в черное пятно на фоне серой скалы.
«Ход в Чертову щель! — осенила Федора догадка.— Вот где можно спастись!»
— Айда за мной! — закричал он, разворачивая коня к зияющей пещере.
Черная пасть жадно поглотила людей с лошадьми.
Ущелье дохнуло на казаков колодезным мертвенным холодом. Каменная его утроба глухо рыдала и булькала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97