И никуда ему отсюда не хотелось уходить. Пускай грохочут в мире грозы, пусть кто-то несет цареву службу и кто-то воюет с неправдами. Какое до этого дело Федору?
Люди не могут без войн. Бедные воюют за кусок хлеба, за ложку похлебки. Богатые воюют, чтобы стать еще богаче. И те и другие убивают друг друга, льют кровь, идут каждый к своей, зачастую маленькой цели, переступая через трупы убитых ими братьев по жизни, соседей по Земле. Злые убивают потому, что злы, добрые убивают, потому что верят в свою правоту, в свое право на убийство. Итог у тех и у этих одинаков. Православные убивают иноверцев, иноверцы православных, слуги белого царя бьются со слугами калмыцких тайшей и кыргызских князцов. И каждый из них верит, что, убивая другого человека, поступает справедливо. Но можно ли найти справедливость через убийство? И вообще, есть ли она, справедливость, возможна ли? А может, у каждого человека своя правда, своя справедливость и нет единой правды, годной для всех? У царя и мужика две разные правды, два понятия о справедливости. А у казака получается совсем иная, третья уже, правда. Казачья правда ружьем да саблей утверждается. Он, Федор, — извеку казак. Ему сам бог велел свою правду саблей утверждать, чужую правду рубить под корень. Жестокая она, его правда. И страшная для других. Не от того ли мятется его душа и гонит его по свету?
Он видел тусклое небо Севера и обжорные ряды ярмарок Пожара*. Его целовал ветер Дона и полосовали кнуты заплечных мастеров. Непрост путь, приведший его в Сибирь. Иных этот путь приводил на виселицу, иных в разбойные шайки. Федор Дека не стал ни висельником, ни ушкуйником. Он стал первопроходцем, приискателем новых землиц. Земли, сказывают, много. Тянется она, по слухам, аж до самого моря-окияна. Только зачем Федору столько земли? Он не пахарь, не мужик. Это мужик-хлебороб до земли жаден. А казаку и надо-то всего две сажени... на могилу. Помрет казак, и вся эта земля, так и оставшаяся чужой, земля, которую он обживал, не вспомнит о нем. Иные люди придут сюда по проторенным им следам.
Хватит. Весь белый свет не обживешь. Он свое повоевал. Походил за ясаком для казны, полземли истопал, покуда не свалила его вражья стрела. Теперь не грех и отдохнуть, пожить в этой тихой заводи...
Самое лучшее сейчас — взять да и податься вдвоем с Кинэ в отроги Алатау. Туда, где поглуше, к хрустальной водице, к бархатным джялоо, к синему горному воздуху. Срубить заимку в таком месте, где и нога людская не ступала, где враждою и не пахнет. Где царствуют лишь птицы да горные козлы. Пожить, посмотреть, чем кончится кровавый спор между царевыми людьми и кочевыми князцами. Должен же он когда-нибудь кончиться? Вот тогда и спуститься с гор с чистой совестью к людям. И спросить людишек: «Ну, как, навоевались? Унавозили своими костями чужую землю? Кончили всемирный дележ — грабеж, кроволитье?» Так спросят они с Кинэ, люди, с руками, не замаранными чужой кровью и грабежами.
..Когда солнце поднималось выше самой высокой лиственницы, к срубу приходили Урмалай и младшие сыновья Сандры. Кинэ тут же убегала в юрту, а мужчины брались за топоры — тесали лесины: бревно к бревну, «в лапу», возводили сруб. Сыновья Сандры мало-помалу приноровились тюкать топором. Им такая работа нравилась.
— Привыкайте к топору-то. Сгодится, — улыбался Дека, сидя верхом на бревне. — Глядишь, разохотитесь да и хоромину себе добрую заместо этого курятника срубите. Миром избу-то срубить — нагнуться да выпрямиться.
Мужчины дружно, единым махом вскидывали отесанное бревно на стену и сажали его пазами на шипы. С каждым бревном стена становилась выше, поднимать бревна становилось все труднее. Дека хлопотал возле смолистого сруба, потный, красный и довольный: баня получалась что надо! И вскоре он уже колдовал наверху — крепил деревянными шпалами стропила крыши.
Через семицу Федор с помощью аильчан подвел сруб под крышу. Готова была банька. Сыновья Сандры да и сам Федор глядели и глазам своим не верили: неужто это они своими руками смогли выстроить этакое?
Теперь Дека целыми днями хлопотал внутри сруба. Баня была поставлена прямо на горячий ключ, и вода по деревянному желобу текла под ее полом. Вовнутрь бани Федор вывел также и второй желоб, по которому, в случае надобности, можно было подавать воду к огромным бочкам. В углу стояла бочка поменьше — для холодной воды. В баньке были и полок, и предбанник с лавкою для отдыха. Ладная вышла банька! Ладная снаружи и уютная внутри. Пожалуй, ничего из построенного Декой в жизни не получалось удачней этой вот бани. И Федор с грустью подумал, что мыться-то в ней будет только он один. Любого аильчанина легче было уговорить выйти с ножом на медведя, прыгнуть со скалы в горную реку или дать отрубить себе палец, чем отдать свое тело во власть воды.
«Тут месяц без мыльни побудешь — тело затоскует, готов кожу с себя содрать. Каково же сим чудням грязнавым, кои всю жизнь не моются? — изумлялся Дека. — Живут у воды и воды боятся...»
Он теперь частенько блаженствовал в баньке. Наберет в большую кадь воды, залезет туда и сидит, парится. А то начнет нахлестываться березовым веником нещадно. Выйдет красный, парной и блаженно улыбается. А татары диву даются: за что казак шибко так на себя осерчал — кипятком себя ошпаривает да еще веником до багровых полос бьет?
Пробовал Дека объяснить им целительную силу бани, всю пользу ее не поняли. Попытался затащить того-другого помыться. Куда там! И слушать не хотят. В двери, правда, заглядывают: любопытствуют — как там чужак плещется? А стоит позвать — отмахиваются. Федор уже стал терять веру в то, что этих людей хоть когда-нибудь можно будет вырвать из грязи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97