Какова же суть чувственно-воспринимаемой красоты, и как следует к ней относиться?
Как видно из сказанного, нельзя видеть в ней нечто демоническое - этим мы уподобились бы манихеям. Но, разумеется, нельзя и обожествлять земную красоту, поскольку таким образом человек впадает в идолопоклонство, поклоняясь вместо Бога Его произведениям. Это неестественное использование чувственно-воспринимаемой красоты. Преподобный Афанасий Великий указывает на такое неразумное и греховное поклонение красоте как на причину идолопоклонства иудеев, описанное в истории Ветхого Завета: «[Слово Божие,] хорошо зная красоту тварей, чтобы иные, взирая на них, не как на дело Божие, по красоте их не стали кланяться им, как богам, предограждает людей, говоря: “и дабы ты, взглянув на небо и увидев солнце, луну и звезды [и] все воинство небесное, не прельстился и не поклонился им и не служил им, так как Господь, Бог твой, уделил их всем народам под всем небом”, - уделил не для того, чтобы твари эти были богами языческих народов, но чтобы, по сказанному, из действия их и язычники познали Создателя вселенной Бога».
Итак, христианин должен отводить чувственно-воспринимаемой красоте положенное ей место. Как видно, в частности, из приведенных выше слов преподобного Афанасия, место это таково, что восприятие красоты не препятствует, но способствует спасению души только в том случае, когда, ощущая красоту того или иного Божиего творения, человек испытывает благоговение перед Тем, Кто создал это творение и позволил ему принять в себя очарование красоты. Если это не верующий человек, то, созерцая красоту, он может прийти к мыслям о ее Создателе; если же это человек верующий, он может еще более утвердиться в вере, либо ощутить себя перед Лицом Создателя.
Тех же, что придавали значения чувственно-воспринимаемой красоте больше положенного, церковные писатели нередко называли людьми неразумными. И не только потому, что такой человек пренебрегает Причиной этого мира и красоты в нем, но и потому, что принципиальное отличие земной красоты от красоты небесной состоит в том, что красота земная, как и все сотворенное Богом, изменчива и преходяща, в отличие от Божественной Красоты. «Делать ставку» же на что-либо преходящее - в том числе, чувственно-воспринимаемую красоту, - странно и неразумно. Особенно неразумным, согласно учителям Церкви, является серьезное отношение к телесной красоте (которая часто в святоотеческой литературе играла роль символа всего преходящего в этом мире). Ведь, как говорит в своем письме к наместнику Африки Георгию преподобный Максим Исповедник, «ничто из того, что подчиняет себе людей, не сохраняет свою неизменность: ни слава, ни богатство, ни власть, ни здоровье, ни бесславие, ни бедность, ни рабство, ни болезнь, ни красота, ни молодость, ни известность, ни безобразие, ни старость, ни низкое происхождение - всё проходит, всё исчезает, всё человеческое тает, как тень».
В этом отношении парадигматическим является рассказ, о котором повествуется в «Новом Митериконе». Приведем эту яркую и знаменитую историю: «Один брат был большим подвижником в Скиту, и подбросил ему враг воспоминание об одной очень красивой женщине, которую он видел в миру, и тем причинил ему сильную скорбь. По промыслу Божию навестил его другой брат, шедший из Египта в Скит. И во время разговора пришедший из Египта сказал, что жена такого-то умерла сегодня. А это была та, из-за которой у брата была брань. Тот, встав, взял ночью свой левитон и пошел в Египет, и пришел на то место, где ее похоронили. Раскрыв ее гроб, он набрал гноя в свой левитон и так вернулся в свою келлию, с левитоном, полным зловония. И когда начиналась у него брань, он клал это зловонное одеяние перед собой и противоборствовал своему помыслу, говоря: “Вот твое похотение, окаянный! Та, которую ты искал, теперь пред твоими глазами: насыться же ею!” И таким образом искусно творя и противостоя помыслу, он истязал себя зловонием, пока не оставила его брань».
Казалось бы, это просто весьма эксцентричная история. Однако в ней проявляется достаточно глубокое понимание сути дела. Здесь мы встречаемся с той же самой парадигмой понимания чувственно-воспринимаемой красоты, которая имеется во многих других писаниях отцов Церкви, хотя эта парадигма и находит здесь свое достаточно шокирующее практическое выражение. Характерный для телесной - как и любой другой земной - красоты аспект тленности и преходящести здесь используется подвижником для того, чтобы, насытившись отвращением к плодам разложения некогда прекрасного тела, не только понимать умом (что, как следует из рассказа, было для подвижника, о котором идет речь, недостаточно), но и непосредственно ощутить, что за телесной красотой самой по себе всегда, в конечном счете, стоят смерть и тлен. Необходимость непосредственно ощутить это была нужна подвижнику для того, чтобы отбиваться таким образом от часто гнетущих монахов блудных искушений.
Однако здесь мы видим иллюстрацию лишь одного аспекта чувственно-воспринимаемой красоты - аспекта ее преходящести, акцент на которой делается для борьбы с блудными помыслами. Но в житийной литературе проговаривается и иной аспект: любая чувственно-воспринимаемая красота, и даже телесная красота блудницы, не воспринимаемая через призму вожделения, может быть оценена в положительном контексте и, таким образом, из нее могут быть сделаны выводы духовного характера. Поэтому единственное препятствие для адекватного восприятия любого рода красоты - наши похотения, ведь «для чистых все чисто». Сказанное можно проиллюстрировать на примере житийного рассказа «Раскаяние святой Пелагии», который указывает на противоположный полюс понимания чувственно-воспринимаемой красоты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24