тогда император Лотарь, дрожа, подошел к алтарю аббатства Монтекассино, где проходила аудиенция, а папа ждал его у алтаря и совсем не дрожал». Фэрвелл: «Ну, какой-то страх он должен был испытывать». И я: «Ну да». Фэрвелл: «А биографию папы Ландона?» И я: «Об этом папе известно немногое, только то, что на престоле он был с 913-го по 914 год и что епископом Равенны он назначил своего ставленника из Теодоры, который занял трон понтифика после смерти Ландона». Фэрвелл: «Редкое имя было у этого папы». И я: «Согласен». Фэрвелл: «Смотрите, тени исчезли». И я: «На самом деле, исчезли». Фэрвелл: «Это странно. Что могло случиться?» И я: «Мы можем никогда не узнать». Фэрвелл: «Нет ни теней, ни мельтешения, нет этого чувства, будто находишься на фотонегативе, может, нам все это показалось?» И я: «Возможно, мы никогда не узнаем». Потом Фэрвелл расплатился за еду, и я проводил его до дверей дома, куда не стал заходить, поскольку все это смахивало на кораблекрушение. А потом я шел по улицам Сантьяго, размышляя об Александре III, и об Урбане IV, и о Бонифации VIII, и свежий бриз ласкал мое лицо, помогая отряхнуться ото всего, хотя отряхнуться ото всего невозможно, потому что в глубине мозга по-прежнему слышались голоса пап, как далекое чириканье стаи птиц, – безошибочный сигнал того, что часть моего сознания еще спала или из вредности не хотела выбираться из лабиринта грез, этого марсова поля, где скрывается тот поседевший юнец, где прячутся умершие поэты, еще живые в ту пору, которые из неизбежного забвения поднимали со дна моего мозга жалкую тень своих имен, своих силуэтов, вырезанных из черного картона, своих произведений, рассыпающихся в прах, – и хотя это нельзя сказать о поседевшем юнце, который в ту пору был мальчиком с юга (граница дождей, берега самой полноводной реки нашей родины – грозной Био-Био), но сегодня, временами, он у меня путается с целой ордой чилийских поэтов и их книг; и все это неумолимое время перемалывало в песок – и тогда, когда я удалялся от дома Фэрвелла по ночному Сантьяго, и сейчас, когда я приподнимаю свое тело, опираясь на локоть, – и таки перемелет, когда меня уже здесь не будет, то есть я уже не буду существовать или останется существовать лишь моя слава, похожая на вечерние сумерки, в то время как слава других смахивает на кита, или на лысую гору, или на корабль, или на дымовую завесу, или на город-лабиринт, – так вот, моя слава, похожая на сумерки, будет созерцать через слегка приоткрытые веки легкие судороги времени и его жерновов, времени, которое едва заметным ветерком проскальзывает по марсовым полям, а в жерновах перемалываются, подобно фигурам Дельвиля, писатели, чьи книги я рецензировал, писатели, о которых сочинял критические статьи, агонизирующие писатели Чили и всей Америки, которые когда-то обращались ко мне «падре Ибакаче, падре Ибакаче, подумайте о нас, пока вы танцующей походкой удаляетесь от дома Фэрвелла, подумайте о нас, пока ваши шаги постепенно погружаются в неумолимую ночь Сантьяго, падре Ибакаче, падре Ибакаче. поразмышляйте над нашими амбициями и стремлениями, над нашей скрытой сутью как людей, граждан, патриотов и писателей, пока вы ворошите призрачные складки времени, воспринимаемого нами лишь в трех измерениях, хотя на самом деле оно имеет четыре, а то и пять, как эта выбоина от тени Сорделло – какого Сорделло? – что не подвластна никакому солнцу». Чепуха. Я знаю. Дурачества. Банальности. Бессмыслица. Толпы марионеток, которых никто не звал, в то время как человек просто углубляется в ночь своей судьбы. Моей судьбы. Моего Сорделло. С самого начала – блестящая карьера. Однако не все давалось легко. В конце концов опротивело даже молиться. Писал критику. Писал стихи. Открывал поэтов. Хвалил. Подбадривал потерпевших крушение. Наверное, я был самым либеральным членом «Опус Деи» республики. А сейчас тот поседевший юнец смотрит на меня из желтого угла и что-то кричит. Отдельные слова разбираю. Плюется, что я состою в «Опус Деи». А я никогда этого и не скрывал, отвечаю ему. Но он меня тоже не слышит. Я вижу, как он двигает челюстями и губами, понимаю, что он кричит, но слов не слышу. Он же меня видит в бреду, приподнявшимся на локте, на кровати, плывущей в стремнине горячки, и тоже не слышит моих слов. А мне хотелось бы вбить в его дурацкую башку, что так мы никуда с ним не доберемся. Мне хотелось бы, чтобы он знал: даже поэты из компартии Чили готовы были умереть, лишь бы я написал что-либо похвальное об их стихах. Мы же культурные люди, шепчу я. Но он не слышит. Иногда какое-то из его слов до меня ясно доходит. Оскорбление, что еще может быть. «Пидор», говорит? «Опусдеист», говорит? А, «пидор-опусдеист»! Тут моя кровать делает вираж, и я его больше не слышу. И как же это приятно – ничего не слышать. Как приятно больше не опираться на локоть, на эти бедные усталые кости, растянуться в постели, просто лежать и смотреть в серое небо, давая кровати плыть по мановению ангелов, с приоткрытыми глазами, позабыв про все, слушая лишь толчки крови. Но вдруг мои губы начинают шевелиться, и я снова говорю. «Я никогда не скрывал свою принадлежность к «Опус Деи», щенок!» – заявляю поседевшему юнцу, хотя уже не вижу его, не знаю, то ли он за моей спиной, то ли где-то в стороне, то ли сгинул в магнолиях, растущих по берегам реки. Никогда не скрывал. Все об этом знали. Все Чили об этом было наслышано. И только вы, порой кажущийся негодяем еще большим, чем есть на самом деле, об этом не знали. Молчание. Поседевший юнец не отвечает. Издалека я слышу нечто похожее на болтовню целого стада необычайно возбужденных приматов, что заставляет меня выпростать руку из-под плюшевого одеяла, опустить ее в поток и с большими усилиями изменить курс кровати, подгребая ладонью, как лопаткой, двигая четырьмя пальцами сразу, будто это индейский вентилятор, а когда кровать поворачивается, взору открываются только сельва, и река, и ее притоки, а еще небо, уже не серое, а лазурное, и на нем лишь пара маленьких и далеких облаков, будто дети, гонимые ветром.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38