Симон Коидоба, пятнадцатилетний мальчик, написал несколько коротких рассказов, которые сочли контрреволюционными. Его герои сбегают с Кубы на плотах из жердей и автомобильных покрышек, отказываются работать на уборке грейпфрутов, мечтают петь в рок-группе где-нибудь в Калифорнии. Тетрадку с рассказами, спрятанную под диванной подушкой, нашла одна из тетушек Симона и сообщила в окружной комитет.
Селия предложила мальчику отложить перо на шесть месяцев и поработать в агитационном театре, который обучает крестьян в деревнях. «Я не собираюсь отговаривать тебя от творчества, Симон, – мягко говорит ему Селия. – Я хочу только, чтобы ты направил его на служение революции». В конце концов, художники играют в обществе жизненно важную роль, думает она, разве нет? Возможно, позже, когда система окрепнет, партия будет проводить более либеральную политику.
Жизнь Селии идет своим чередом, привычно и монотонно. Она больше не работает добровольцем в трудовых бригадах и только раз в месяц охраняет побережье. В остальное время она ухаживает за Хавьером. Селия не ожидала, что болезнь сына примет такой оборот, и, чувствуя свою беспомощность, сердится, как в те времена, когда Хорхе третировал маленького Хавьера. Фактически Хавьер снова стал маленьким мальчиком. Селия помогает ему одеваться и расчесывает волосы, напоминает, что надо почистить зубы, и завязывает ему шнурки. Она стелет ему на ночь постель, рассеянно гладя лоб сына. Но когда Селия держит в руках его лицо, она видит на нем лишь глухую злобу. На кого он сердится, спрашивает она, на нее или на себя самого?
Несмотря на уход, кожа у Хавьера становится желтой и прозрачной, и кажется, что ее можно порвать на тонкие полоски. Костяшки пальцев заживают у него плохо, и он неловок со всеми вещами, кроме стакана с ромом. С тех пор как Хавьер вернулся домой, Селия почти не думает ни о Фелисии, которая пропала зимой, ни о двойняшках и Иванито, живущих в интернате, ни о далекой Пилар. Что-то подсказывает Селии, что, если она не сможет спасти сына, она не спасет ни себя, ни Фелисию, никого из тех, кого любит.
С помощью живущих в столице друзей по трудовой бригаде Селия разыскивает в восточной Гаване сантеру, которая гадала ей в 1934 году, когда она умирала от любви к испанцу.
– Я знала, что это ты, – говорит сантера, увидев Селию на своем крыльце, и хлопает в ладоши. Лицо у нее черное, морщинистое и блестящее, и кажется, что она переводит дух неожиданно, как некое подводное создание. Но когда она улыбается, ее кожа расходится, как штора, растягивая ее черты, пока лицо не становится гладким, как у молодой женщины.
Она кладет свои испещренные пятнами руки Селии на сердце и торжественно кивает, как бы говоря: «Я здесь, hija. Говори». Она внимательно выслушивает Селию, и они решают вместе ехать в Санта-Тереса-дель-Мар.
Сантера смотрит на кирпичный дом, выбеленный солнцем и морским ветром, и устраивается под папайей во дворе. Монотонной скороговоркой она читает все известные ей католические молитвы: «Богородицу», «Отче наш» и «Верую». Ее тело раскачивается, сжатые под подбородком руки трясутся, и скоро начинает казаться, будто вся она состоит из качающихся углов. Затем Селия видит, как сантера закидывает свою маленькую, как у карлицы, головку, глаза ее закатываются, только белки сверкают из двух крохотных глазниц. Вот она вздрагивает – раз, другой – и грузно оседает рядом с Селией, дымясь, как сырое полено, и источая сладкий, мускусный запах, пока от нее не остается ничего, кроме хлопчатобумажной шали с бахромой.
Селия стоит в растерянности, затем сворачивает шаль, кладет ее в сумку и направляется к дому.
По тишине в доме она знает, что Хавьера нет. Он говорил, что отправится в горы и будет выращивать кофе на зеленых склонах. Он сказал, что спустится в Сантьяго на карнавал и будет плясать под звуки дудок и меле, под стук барабанов, что он умрет (в блестках и перьях) во главе цепочки танцующих конго в парке Сеспедес.
Селия потягивается и чувствует в груди комок, плотный, как лесной орех. Неделю спустя врачи отнимают ей левую грудь. На ее месте остается розовый мясистый шрам, похожий на тот, что она видела на спине сына.
Письма Селии 1950-1955

11 февраля 1950
Querido Густаво!
Даже на смертном одре Берта Аранго дель Пино проклинала меня. В прошлом месяце она простудилась, простуда перешла в воспаление легких, и она в одночасье скончалась. Хорхе просил меня пойти на Пальмовую улицу. Мать будто бы поклялась ему, что хочет помириться со мной. Но когда я пришла, она швырнула в меня графин, тот разбился прямо у моих ног, и полынная настойка забрызгала зеленью подол моего платья.
– Ты украла у меня мужа, – крикнула она мне и протянула к Хорхе руки, причем пальцы у нее шевелились, как черви. – Иди ко мне, любовь моя. Иди ко мне в постель.
Офелия разинула рот от удивления, тогда мать повернулась к ней и завопила:
– Шлюха! Чего уставилась? – С этими словами донья Берта откинулась на подушки, рот у нее перекосился, глаза вылезли из орбит, как у повешенной, и она умерла. Бедный Хорхе был ужасно потрясен.
Селия
11 апреля 1951
Querido Густаво!
Ты хороший отец? Я спрашиваю тебя об этом из-за Хорхе. Какая-то жестокость и упрямство возникают в нем, когда дело касается нашего сына. Хавьер никогда не выбегает ему навстречу, как его сестра, потому что знает, что сейчас же последуют нотации и поучения. Ты не поверишь, но Хорхе заставляет его изучать бухгалтерию. «Ради бога! – говорю я. – Ему же всего пять лет!»
Даже Фелисия заступается за брата, но Хорхе не обращает на нас внимания. Он все вспоминает, как его тогда сбил грузовик, и боится, что мы останемся без средств, если Хавьер не научится управлять семейными деньгами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70