Тетя Лурдес огорчается и говорит, что это похоже на гороскоп и ничего не значит, если сам не захочешь вложить смысл в эти слова, что все это просто пустая трата времени. «Вроде газет здесь на Кубе! Даже для туалета не годятся!»
– А ты, абуэла? – спрашивает Пилар, не обращая внимания на мать. – Ты можешь спросить все, что захочешь. О будущем, например.
Абуэла Селия думает, затем поднимает глаза, улыбаясь. Я не видел ее такой счастливой с тех пор, как умерла мама. Они с Пилар целыми днями просиживают на качелях. Пилар пишет портрет бабушки. Говорит, что уже использовала всю синюю краску и ей приходится смешивать другие, чтобы получить синий цвет. Не знаю, что будет, когда Пилар уедет. Абуэла говорит. «Пока Пилар здесь, все будет хорошо», хотя и знает, что Пилар и тетя Лурдес приехали только на неделю. До их приезда я думал, что бабушка скоро умрет. Но Пилар вернула ее к жизни.
– Будет ли в моей жизни страстное увлечение? – спрашивает абуэла, и мы все удивляемся.
Но ответ не совсем понятен. Пилар говорит, что расположение монет указывает на нечто, что называется «Та куо» – критическая масса. Она объясняет, что это как если деревянный брусок положить на сиденья двух стульев, а сверху нагрузить разными тяжелыми предметами; стоит чуть-чуть нажать, и брусок сломается. «Вы не должны рассчитывать на постороннюю помощь, под натиском этих тяжких времен нужно действовать самостоятельно и решительно», – с сомнением читает Пилар.
Однако абуэлу это толкование, похоже, не слишком занимает, она уходит, чтобы вздремнуть.
Потом Пилар отводит меня в сторону и просит отвести к дому Эрминии Дельгадо. Она говорит, что хочет узнать правду о моей маме и о себе.
– Мне нужно знать больше, чем ты можешь рассказать, Иванито, – объясняет она.
Я никогда не был в доме Эрминии, но все в городе знают, где она живет. Это белый дом с красными ставнями и огромной акацией во дворе. Эрминия выходит нам навстречу, как будто давно ожидала нашего прихода, и угощает соком гуайявы из высоких стеклянных стаканов. Внутри тихо и спокойно. На диване лежат бархатные подушки с кисточками, под потолком крутится вентилятор.
Эрминия садится рядом с нами и берет руки Пилар в свои. На голове у нее высокий тюрбан, и сидит она очень прямо. Когда она говорит, длинные красно-белые стеклянные бусы позвякивают у нее на коленях.
Она рассказывает про маму, про то, какой она была в детстве, как она жила с моим отцом и с другими мужчинами, про тайные церемонии в молельном доме и – потому что Пилар настаивает на подробностях – про ее посвящение и последние месяцы жизни на Пальмовой улице.
Закончив, Эрминия на секунду закрывает глаза, потом встает и ведет Пилар в заднюю комнату, освещенную свечами. Там в углу стоит статуя женского божества из черного дерева, перед ней супница на алтаре, заваленном яблоками, бананами и блюдами с приношениями.
– Bienvenida, hija, – говорит Эрминия и обнимает Пилар. Затем прижимает к себе и меня, и я ощущаю сладкий, томный аромат моей матери.
Пилар
– Скажи, какой ты хочешь, чтобы тебя запомнили, – прошу я абуэлу Селию. Сейчас раннее утро, и свет прозрачно-голубой. – Я могу нарисовать тебя, как ты захочешь.
– Тебе не обязательно меня рисовать, hija. Мне просто хочется побыть здесь с тобой. – Она сидит на качелях и подтыкает под себя подушку. На абу-эле заношенное желто-зеленое домашнее платье, новехонькие кроссовки и толстые хлопчатобумажные носки. Внезапно она наклоняется ко мне: – Говоришь, так, как я захочу?
– Да, абуэла. Только скажи.
– Даже моложе? Намного моложе?
– Или старше, если хочешь, – смеюсь я. Она тоже смеется, и ее жемчужные серьги прыгают в мочках ушей.
– Ну что ж, я всегда представляла себя в яркой красной юбке. Такие обычно носят танцовщицы фламенко. Может быть, с гвоздиками в руках.
– Красными?
– Да, с красными. С охапкой красных гвоздик.
– Еще что-нибудь? – подпрыгиваю я, как будто собираюсь танцевать фламенко. Но абуэла не смеется. На лице у нее печаль с оттенком надежды.
– Ты останешься со мной, Пилар? Ты теперь останешься со мной?
Я делаю несколько акварельных набросков с бабушки. Однако без практики я потеряла навык. Абстрактная живопись дается мне легче. Я чувствую себя более уверенной, мне так легче выразить свои эмоции. На нескольких набросках я рисую абуэлу Селию такой, как она хочет, – танцующей фламенко в развевающихся красных юбках, с кастаньетами и в обтягивающем шелковом корсаже. Абуэле эти рисунки больше всего нравятся, и она даже просит: «А что, если сделать волосы потемнее, Пилар? А талию потоньше? Рог Dios, я выгляжу как старуха!»
Но чаще я рисую ее в голубом. Пока я не приехала на Кубу, мне и в голову не приходило, что есть столько оттенков синевы. Аквамариновый у береговой линии, лазурный там, где поглубже, нежно-голубой в бабушкиных глазах, бледное индиго ее вен на руках. А еще синий цвет прячется в изгибах пальм, и в словах, которые мы произносим, синий оттенок в следах на песке, в тени от раковин и толстых чаек на берегу. Родинка на щеке у абуэлы тоже синяя, тающего синего цвета.
– Очень красиво, Пилар. Но неужели я и вправду выгляжу такой несчастной?
Пока я рисую, абуэла со мной разговаривает. Она рассказывает, что до революции Куба была гиблым местом, пародией на страну. Здесь производили только сахар, и вся прибыль от его продажи шла кучке кубинцев, ну и, конечно, американцам. Большинство жителей острова работали только зимой, на уборке сахарного тростника. Летом было мертвое время, и крестьяне едва не умирали с голоду. Абуэла говорит, что ее спасло только то, что родители отправили ее к двоюродной бабушке в Гавану.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70