Отодвигаюсь с острым болезненным ощущением.
– Может, лучше пойдем ко мне в комнату? – предлагаю я.
– А твои родители?
Объясняю, что они уехали на весь уикенд, и на беззвучном экране еще раз мелькает Чет Хантли – а потом Черил закрывает его своей бесподобной, великолепной попкой и выключает телевизор. И возвращается ко мне, треугольник влажных блестящих каштановых волос оказывается на уровне моею лица.
Мы перебираемся в мою комнату и не выходим оттуда несколько часов. А когда наконец выбираемся наружу, просто умираем от голода. Я предлагаю ей переночевать у меня, и она, придумав отмазку, звонит домой. Но никто не берет трубку. Она начинает тревожиться, но тут видит, что уже одиннадцатый час; значит, мать точно пьяна в стельку и вырубилась, говорит она мне.
Мы отправляемся в ближайший «Чертик из табакерки», окошко для заказов – в пластиковой фигуре клоуна. Когда мы тянемся забрать свой заказ и расплатиться, на секунду я замираю – очень уж похоже, что девушка в окошке плачет. Потом до меня доходит, что у нее, видимо, простуда. Мы с Черил жадно едим в машине.
В субботу утром мы делаем кофе и по косячку и в конце концов сползаем со скользких пластиковых табуретов, какие бывают в уличных кафе, в приступах бессмысленного смеха. Около полудня мы решаем съездить на берег, завернув в Ломиту, чтобы Черил могла заскочить к себе за купальником. Я паркуюсь в квартале от ее дома и жду, пока она вернется с бикини и пакетиком травки. Она возвращается в тревоге. Говорит, что матери не было дома всю ночь и уходила она вчера в спешке; на столе остался недоеденный обед, а дверь оставалась нараспашку.
Черил все еще беспокоится, когда мы доезжаем до пляжа, на котором удивительно безлюдно, учитывая, что сегодня суббота, и день теплый.
– Если до завтра она не вернется, можно будет позвонить в участок, спросить, не арестована ли она, – говорю я, и это вполне разумное предложение, учитывая, что несколько раз ее мать уже забирали, когда она была пьяна в стельку.
А потом мы изо всех сил стараемся, чтобы то, на что не можем повлиять, не испортило нам уикенд, и, благодаря травке и восьмидорожечному дребезжанию, нам это удается.
Этой ночью мы снова занимаемся любовью часами. Я прямо одурманен ею, я весь принадлежу ей. И когда позже мы лежим, обнявшись, на кровати, наступает настоящий приход – потому что по ее глазам я понимаю, что она тоже любит меня. И влюбилась не только что. Я вижу, как она наблюдала за мной все те месяцы, что прошли с нашего знакомства, так же, как я следил за ней. Но теперь нет нужды изображать невозмутимость.
– А ведь это ты звонил мне тогда ночью, да? – говорит она. – И всю ночь крутил песню «Beehives». Это ведь ты был, правда?
Похоже, ее это забавляет. Мне и самому забавно, я пожимаю плечами, смущенный – но лишь чуточку.
– Ну что тебе сказать? Я был жутко пьян.
– Мать бесилась, просто икру метала, – она поцеловала меня в грудь.
– Могло быть и хуже. А если б я на всю ночь Пэуа Буна поставил? – мы рассмеялись.
– Вот он-то моей матери понравился бы.
– А тебе?
Она целовала мой живот, член терся о ее щеку.
– Не думаю, что я была бы сейчас здесь, если б ты тогда так сделал.
Следующее утро; я жарю яичницу, и тут она включает телик в комнате отдыха.
– Да там ничего сейчас нет, одни религиозные шоу, – кричу я ей.
– Черт, а это что?
Вбегаю и вижу прямую трансляцию – группа людей в забитом толпой проходе, здоровенный парень в летнем костюме и ковбойской шляпе, и отряд полиции в форме. Потом через толпу ведут какого-то парня, совершенно неприметного, чем-то смахивающего на кролика, и тут хлопает петарда. Кто-то говорит: «Его убили! Застрелили! Убили Ли Освальда!»
И начинается сплошная свалка, и мы оба ошарашены, потому что это реальные события, это не шоу, все происходит на самом деле, а мы, как видно, пропустили что-то очень важное, и яйца горят на сковороде, а я все стою столбом и не могу двинуться с места.
– Что это еще за Ли Освальд? – говорит Черил. – Да что, блин, происходит-то?
Мы выясняем. Черил бьется в истерике, плачет, не верит; особенно на нее давит то, что все это происходило целых два дня – а мы совсем ничего не знали об этом.
– Мне надо было раньше сообразить, что что-то не так, еще вчера, когда мы приехали на пляж, а там никого не было, – говорит она сквозь слезы.
Я не плачу. Я ошеломлен, но делаю все, что могу, лишь бы успокоить ее. Мы выясняем, что вчера ее мать выскочила из дому и напилась так, что ее забрали в психиатрическое отделение Клиники Харбора, и она пробудет там всю следующую неделю, а Черил остается пока сама по себе.
Ближе к вечеру я отвожу ее домой, потому что сегодня должны вернуться мои родители. Я знаю, что по крайней мере еще несколько дней она будет жить одна. Она обещает позвонить. Я обещаю приезжать, но в глубине души беспокоюсь. Это нелогично, но у католиков чувство вины тоже логикой не отличается. Вот это-то меня и тревожит: ее католическое воспитание и то, что она может каким-то образом чувствовать странную вину за то, что мы трахались в то самое время, когда умер президент. Конечно, это все чушь. То, что мы делали, не было причиной его смерти; в такое мог поверить только совершеннейший религиозный психопат. Но я тревожусь. Я не хочу потерять ее. Я не хочу, чтобы то, что у нас началось, было каким-либо образом запятнано.
Мои страхи оказываются беспочвенными. В понедельник я приезжаю к ней домой; мы вместе смотрим похороны, и я понимаю – то, что в эти тяжкие для всего народа дни мы были вместе, лишь сблизило нас еще больше.
– Я рада, что ты был со мной, когда я об этом узнала, – говорит она мне.
– И я рад, что ты была со мной, – отвечаю я – и понимаю, как много значат для меня эти слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112