Как обычно, заведение напоминало дурдом – набито битком, у входа возникла давка, кто-то пытался выйти.
– Доброе утро, – сказал я.
– Слушай, мне надо поговорить с тобой…
Она сняла темные очки, ее испуганный взгляд заметался по залу. Я обратился к певичке рокабилли:
– Вы не подвинетесь немного?
Занятая разговором с красивым молодым актером, она раздраженно глянула на меня, но просьбу мою выполнила. Образовалось место для Шарлен, но когда я обернулся к ней, ее уже не было.
Она пробивалась к выходу, неистово расталкивая людей, панически прорываясь на улицу. Я рванулся за ней.
Я ожидал, что она помчится по тротуару, но она остановилась в нескольких ярдах от двери. Спиной ко мне, она рылась в сумочке, когда я догнал ее:
– Ты как, в порядке?
Когда я тронул ее за плечо, она аж подпрыгнула и выронила серебряную коробочку для пилюль. Желтые таблетки валиума раскатились по асфальту.
– О черт! Господи, нет!
Мы одновременно наклонились, собирая таблетки. Первую же, которую она подобрала, она сунула в рот и проглотила всухую.
– Что случилось, в чем дело? Может, тебе водички? – я направился было обратно в «Дьюк».
– Нет, – она взмахнула рукой, останавливая меня. – Наплюй. Теперь все в порядке. Я пришла в себя.
Она действительно успокаивалась, как по волшебству. Изучила свое отражение в отполированном камне фасада и глубоко вздохнула; напряжение в ней спадало – из стадии лихорадки переходило к обычному, ровному уровню.
– Как это? Уже пришла в себя? Ты же таблетку приняла только что.
– Это всего лишь сигнал, – ответила она чуточку раздраженно, как будто я никак не мог понять множества простых вещей. Она была права.
– Что это было? Приступ страха?
Она еще раз глубоко вздохнула:
– Нет, это агорафобия. Я – агорафоб.
Я знал, что это значит, но не смог удержаться от шутки:
– Ага, я тоже Агуру терпеть не могу. Впрочем, в Калабасасе еще хуже.
Она кривовато улыбнулась, и я почувствовал себя так, словно только что рассказал за обедом спастически дурацкий анекдот мускулистому дистрофику.
– Извини, если я тебя смутила, – она поглядела назад, на вход «Дьюка», где по-прежнему толпился народ. Некоторые настороженно поглядывали на нас.
– Ты меня ничем не смутила. Ты уверена, что чувствуешь себя нормально?
– Да, теперь все отлично. Я точно знаю, что если принять валиум, приступ тут же пройдет. И ведь действительно проходит.
– И часто с тобой такое?
– Только когда я куда-нибудь выхожу, – она хмыкнула. – Вообще-то это не совсем правда: так мне намного лучше. Я очень долго вообще не могла из дома выйти или поехать куда-нибудь. А потом вышло так, что я снова смогла сесть за руль, доезжать хотя бы до Пойнт-Дьюм. К Лео.
– Лео?
– Это мой психотерапевт. Он проводит со мной десенсибилизирующую терапию. Санта-Моника была огромной победой – я смогла съездить туда. А теперь я могу даже до Инглвуда доехать, чтобы сделать укладку, – она уставилась на широкий проспект. – Дальше этого я пока не забиралась. Я все еще не могу выезжать на скоростные магистрали. Автострада Тихоокеанского побережья – и то никак. – Она указала на «Дьюка». – Но хуже всего – толпы. Я не могу, когда кругом много людей и давка. Думаю, это что-то вроде клаустрофобии, только хуже. Ни за что бы не поверила, что смогу туда зайти. Отлично настроилась, – она нахмурилась, словно сердясь на себя. – Ты извини. Ты там ел. Я не хотела тебя отрывать…
– Да не волнуйся ты об этом. Слушай, ты сама-то ела? Там, на Сансет, есть забегаловка. Мы можем прямо в машине перекусить. Ты от «Крошки Нейлорса»не распсихуешься?
– Похоже, это какой-то заговоренный город, – указал я на табличку «Сдается», приклеенную чьими-то грязными руками на дверях «Крошки Нейлорса». – Жалко. Памятное мне место. Встретил тут как-то хиппующую цыпочку. Поздним летом шестьдесят девятого. Она взяла меня с собой в свою коммуну, какое-то допотопное ранчо в Четсворте, как в старых фильмах. Там мы слизнули по кислоте, а потом она, какой-то парень по имени Текс и еще пара девчонок поехали в Бель-Эйр, хотели запороть кому-то вечеринку.
Я остался, застрял дослушивать «White Album». Как потом оказалось, это было только к лучшему.
Шарлен фыркнула:
– Сколько же в тебе дерьма.
Я пожал плечами.
– Так ты был хиппи? – уточнила она.
– Я?! Ха, нечего мне всякий отстой приписывать! Я никогда всей этой любви не понимал. Черт, если уж на то пошло, я, скорее всего, был прото-панком. Блин, в шестьдесят седьмом у меня уже был «Mohawk». Моим певцом был Лу Рид. Я носил черные ботинки, подбитые гвоздями, и фигачил девочек в общественных местах. Я однажды залепил плевком в Мелани прямо во время концерта.
– Ох ты ж блин, – сказала она. – Могу спорить, ты фанател от «Moody Blues».
– Никогда.
– И Донована.
– Оставь, дай передохнуть.
– Спорим, ты знал наизусть все до единой песни Дилана.
– Еще чего. «Doors», «Captain Beefheart» и Нэнси Синатра – вот это было мое.
Шарлен рассмеялась. Официант, обслуживающий машины, закрепил на окне наш поднос.
Начищенное стекло и коричневая штукатурка этой закусочной для автомобилистов, казалось, уравновешивали грань, на которой сходились скоростные магистрали, по которым рычащие машины неслись на Сансет и Ла Бри. Удушающая безветренная жара усиливала звуки, и казалось, что здесь все так же, как было двадцать лет назад: улицы забиты мощными машинами, ревущими перед красными сигналами светофоров, рвущими с места, визжа шинами и воняя горелой резиной, заставляя подскакивать пожилых дам в радиусе до полумили.
Когда рядом с нами, скрежеща, пристроилась битая «барракуда», битком набитая бритоголовыми морячками в увольнительной, Шарлен даже не обратила особого внимания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112