– Ты должен понять, – сказала она, – мне приходится жить рядом с этими людьми последние двадцать лет.
– С какими людьми?
– С парнями, – она ответила так, будто говорила о каком-то неформальном клубе.
– Какими еще парнями?
– Сам знаешь, – на меня она не смотрела. – С теми самыми, которые, возможно, были вместе с ней в ту ночь на пляже.
– Кто?!
Внезапно она обрушилась на меня:
– Ты в ответе за то, что случилось с ней, не меньше, чем любой другой! Если уж собрался тыкать в кого-то пальцем, не забудь себя.
– Чушь собачья, – однако меня всего трясло.
– А ты думаешь, я не знаю, что тогда случилось? Как ты думаешь, почему она позволила себе залететь? Да потому что была уверена, что это ее единственная возможность заставить тебя на ней жениться. А ты все равно от нее отказался. Она была недостаточно хороша для тебя, да? Ты ведь мог бы спасти ее…
– Да бред это! Я ведь предлагал ей помочь…
– Помочь? Что значит «помочь»? Аборт сделать? Она не хотела делать аборт! Она любила тебя! Она хотела всю оставшуюся жизнь прожить вместе с тобой!
Ее гладкое лицо покраснело от ярости. На мой взгляд, она была должна мне еще одно извинение.
– Вы могли узнать, о чем мы говорили в то утро, только одним путем, – спокойно сказал я. – Она приходила сюда днем, после того, как мы расстались, – по ее лицу я понял, что так оно и было. – Она вернулась домой, сказала вам, что беременна, и вы вышвырнули ее вон.
Она заставила себя поглядеть мне в лицо:
– Мне приходится простить себе это.
– Отлично, просто отлично. Рад за вас. И как терапевтично звучит. А заодно вы простили и ее убийц. Мальчишки всегда мальчишки, и все такое. Правда, теперь они уже очень большая компания мальчишек, так что никаких обид. И обвинить, кроме меня, больше некого. Знаете, что я вам скажу, леди? Дерьмо вы. Вам бы мозги клизмой прочистить.
Белая кошка метнулась в сторону, когда я пинком распахнул дверь.
Я выехал на Эспланаду и остановился. Из-за сильного ветра пляж был безлюден. Груды песка шуршали рядом с дорожкой. Я держал окна закрытыми, даже несмотря на то, что истекал потом.
Я увидел серебристый «мерседес», подъезжающий к многоквартирному зданию на другой стороне улицы – отмечающему прежнюю могилу Черил. За рулем сидел какой-то седой тип, рядом с ним была молодая блондинка. Она резко рассмеялась, когда ворота подземного гаража открылись, пропуская их.
Внизу, на пляже, синее здание пляжного бара-закусочной стояло под порывами ветра, запертое, словно святилище несуществующего более бога. Что было внутри? Вероятно, старый календарь с портретом Дж. Ф. Кеннеди. Тюбики прогорклой губной помады и пара трусов, заскорузлых от времени…и вдруг с оплетенной паутиной сковороды раздалось шипение! Воздух заполнили горячие запахи хот-догов и картошки-фри. Призрачное радио включилось на композиции «Stingrays» «Вниз по Океану»:
Вниз по океану,
Там, где мы встретились, детка,
Долгие, жаркие летние ночи –
Никогда не забыть мне их, детка.
Взгляд твоих глаз – таких голубых
Под аспидно-черным небом.
Детка, ведь я тебя так любил.
Почему ж не вернуться нам в прошлое?
Болезненный надрыв голоса Шарлен.
Смех Черил, как на «русских горках».
Я включил радио, нашел волну KRUF. Заканчивалась песня «Culture Club».
Мне понадобилась целая секунда, чтобы узнать музыку, которая последовала за ней. Сперва я решил, что это какая-то шутка. Взрыв беспорядочного шума мог уступить место Джеку Уэббу или каналу Рейгана – дневные ди-джеи увлекались такими выходками. Но это не было шуткой. Это была запись Денниса: новый сингл.
Он урезал первую часть до пятнадцати секунд дикой, скрежещущей, вопящей какофонии, но когда все встало на свои места – эффект был таким же ошеломляющим. И через несколько секунд после начала музыки вступила Шарлен с долгим воплем, как будто ей на промежность паяльную лампу наставили.
Слова были классической контрелловской ахинеей, но, как всегда, они практически не имели значения. Исполнение было всем – и главное: это было ее исполнение, вот что он сумел ухватить. Смерть через утопление – размозжающий напор рушащегося потока струнных, разбивающий лицо чудовищный вал духовых, выкручивающая тело бешеная стремнина ударных. «Я полюбила тебя давно, даже не помню, когда», – бесстрашно пела она; ее голос невольно искажал сочный романтизм песни, раскрывая ее истинную сущность: невероятный китч, экзальтированную сентиментальность нацизма. Было за что считать его Вагнером рок-музыки. «И когда ночь приходит, не знаю, – пела она, – когда же наступит рассвет?»
Дальше начинался припев, в котором слова терялись – это было как землетрясение в Долине Монументов, как жесткий документализм Джона Форда, только для слуха. Все это нагромождение звуков наваливалось на нее лязгающим грохотом «кадиллаков», а она взывала, в экстазе и ужасе последних секунд жизни:
Любовь моя – тяжкое бремя,
Которое мне не сносить.
Убей меня, если так нужно,
Но прошу, ради Бога, не надо меня заживо хоронить!
Звуки сыпались в выворачивающем наизнанку оргазме; и вот – все. Думалось именно так. Пока слова не вздымались непокорным перешейком, в неторопливом ритме жевания резинки, с короткими синкопами.
Я слышу комьев стук о крышку гроба,
Священник молитву читает им вслед.
Я чувствую кожей шелковый саван –
Но Боже! ЗДЕСЬ ВОЗДУХА НЕТ!
Она кричала, моля выпустить ее, а музыка вновь взметнулась, подчеркивая панику тревожным крещендо. Композиция была полной наигранного безумия, самой нелепой из всего, что я слышал – и одновременно необычайно реальной, мучительно реальной. По крайней мере, для меня, учитывая все то, что я знал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112