Игорных автоматов или портретов Уэйна Ньютона на черном бархате там не было – но если что, картины они бы не испортили. Комната была пестрой, как сцены в фильме с Джоном Холлом и Марией Монтес.
Я пригасил свет розовых и голубых светильников Пока Шарлен принимала душ, я тихонько сходил в кухню за пивом. Проходя на обратном пути мимо спальни Луизы, я увидел, что она в постели, с этим ее молодым приятелем. Он обнимал ее сзади, на его бицепсе был вытатуирован какой-то демон. Лица его я не видел, но на миг был потрясен – мне показалось, что он плачет. Луиза поглаживала его по руке, словно успокаивала.
Возможно, он всего лишь был простужен. У меня мозги до сих пор были настолько набекрень, что я вообще не очень понимал, что происходит вокруг меня.
Мы с Шарлен лежали обнаженными на кровати, под пологом, слегка касаясь друг друга, и несколько часов разговаривали. Сперва мы оба были напряжены; возможность совместного будущего казалась весьма реальной. Я мог найти работу на одной из радиостанций Мексики. Неминуемая дурная слава могла даже оказаться мне на пользу. Вырученными от продажи кольца деньгами мы могли откупиться от властей – и навсегда избавиться от угрозы выдачи. Шарлен могла снова начать записываться, уже сама. Она могла бы петь собственные песни, найти себе продюсера или сама стать собственным продюсером, выбирать музыкантов, с которыми сама хотела бы работать. Я так и видел ее новую карьеру, развивающуюся, наконец, мощно и неодолимо. Я знал, что она смогла бы. Она была сильной. Ей очень долго приходилось бороться за выживание.
– Знаешь, на Каталине я написала для тебя песню, – сказала она.
– Серьезно? Когда?
– Кажется, в воскресенье утром. Пока ты ходил в магазин. Я хотела удивить тебя этой песней. Еще я в понедельник над ней поработала, перед тем, как уехать. По-моему, получилось неплохо.
– А может, споешь ее мне? Прямо сейчас. Только скажи, какой темп, и я буду в нужный момент хлопать себя по коленке.
Она рассмеялась и покачала головой:
– Я уже не помню, что там было. А слова оставила дома.
– Ух ты, Шарлен! Наверное, я действительно очень много значу для тебя. А как называлась песня? «Дорогой мой пакетик для рвоты»?
– Нет, – тихонько ответила она, прижав пальцы к моим губам. И поцеловала меня.
Мы занялись любовью, поначалу нежно и осторожно. Она дернулась, когда я погладил ее щеку, обезображенную синяком.
– Прости, – сказал я, целуя ее в лоб.
Она жадно поцеловала меня в губы.
– Ну давай же, – произнесла она. – Оттрахай меня по-настоящему.
Я ухмыльнулся и откинулся на обитую тканью спинку кровати; мощный мотор моего 427-ого взревел, когда она положила руку на мой вибрирующий рычаг коробки передач. Я стащил ее на пол, вцепившись в ее буфера, как у «кадиллака», и мы, вдавив газ до пола, с ревом понеслись по скользкому хайвею. Ее тормоза отчаянно взвизгнули, когда мы снесли дорожный указатель на объезд и рванули вперед, до самого конца недостроенного моста. Мы взлетели в воздух, и ее мотор взвыл, а у меня полетела трансмиссия. Мы ударились о поверхность воды и начали погружаться двумя тоннами стали, вовремя успев поднять оконные стекла.
16
Я поднялся около шести, натянул свои «левисы» (уже выстиранные) и пошлепал в сортир, отлить. Как только я вышел из ванной, по моим ушам ударила музыка – Джуниор Уокер и «All Stars» пели по радио «I'm a Roadrunner». Просто не верилось, что в такую рань кто-то тоже уже на ногах, но я все же пересек холл, выглянул из арочной двери, ведущей во внутренний дворик – и увидел Луизу. Она делала упражнения на растяжку возле бассейна, засыпанного листьями. На ней были голубые трусики, ярко-красная помада – и все.
– Приветик, секс-машина, – сказала она, увидев меня.
– Доброе утро.
Она перешла к вяловатому танцу, прищелкивая пальцами в ритм музыке. Ее груди прямо мерцали.
– А где твой дружок? – поинтересовался я.
– Пол-то? А я его посадила на цепь, привязала к столбику кровати. Не волнуйся. Сюда цепь не достает.
– А что это ты трусы надела? По какому случаю?
– День рождения Бо Диддли.
На утренней жаре она сильно потела. В жестком солнечном свете ее гибкое тело блестело, словно обтянутое шелком. Трусики уже намокли от пота.
– Будешь уезжать – подарю тебе эту пару, – пообещала она. – Сувенир на память.
– Скорее как спасательное средство. Если у меня сломается машина посреди пустыни, и я буду умирать от жажды, я смогу выжать их себе в рот.
Она сморщилась, притворяясь шокированной:
– Кто научил тебя так разговаривать?
– Ты. Двадцать лет назад.
– Двадцать лет назад? А разве ты в те годы не Петулу Кларк слушал?
– Вот уж нет, крошка! На самом деле, я подсел на твои песни еще в шестьдесят первом, когда ты пела «Honeypot». Тогда по «белому» радио слушать было нечего. Одна попса филадельфийских итальяшек и прочих иммигрантов. Сплошная лабуда, хоть два пальца в рот суй, и так все время. Я по ночам прятался с фонариком под одеяло и настраивал приемник на KGFJ. Чувствовал себя, как участник французского Сопротивления, слушающий секретный канал. Одно завывание не вовремя – и мой папаша наверняка вышиб бы дверь в комнату и оторвал бы мне член.
Она засмеялась. Музыка продолжалась, Отис Реддинг и Карла Томас запели «Tramp».
С ее соска упала капля пота.
– Да, были тогда денечки, – согласилась она.
– Я всегда считал, что это было настоящее свинство, когда лощеные прилизанные команды из Мотауна заявились и содрали у вас звучание. То есть, откровенно говоря, «Supremes» по отношению к «Honeypot» стоят там же, где Пэт Бун – по отношению к Литтл Ричарду.
Она пританцовывала на краю бассейна:
– Знаю. Я в свое время сама из-за этого жутко бесилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112