— Лялька! — Она бросилась к ней бегом, уже понимая, что случилось непоправимое. — Что с тобой? Что? Господи, я сейчас…
Вика трясущимися руками нашарила в своей сумке мобильный телефон, с трудом попала на нужные кнопки.
Потом они ждали «неотложку», казалось, целую вечность, крепко обнявшись, на жесткой и, кажется, грязной скамье. Ольга молчала, Вика говорила и говорила — не останавливаясь, словно в этом и было спасение:
— Лялечка, милая, солнце мое, держись, ты должна держаться! Вы с Сашкой еще молодые, всего пять лет, а еще и выпустят раньше, вот увидишь… Олечка, держись…
«Неотложка» наконец приехала и долго — слишком долго! — везла их в больницу — куда-то в Засвияжье. Потом Вика еще целую вечность сидела в унылой, лишенной окон приемной, выкрашенной отвратительной желтой краской. Потом, когда все было кончено, ее все-таки впустили к Оле в палату, и она едва узнала лицо подруги: бледное до синевы, с большими темными глазами, в которых плескалось одно только отчаяние и… и ненависть. Ольга заговорила первая.
— Это был мальчик, — сказала она.
Вика не выдержала, заплакала, стараясь не глядеть в изможденное лицо подруги, которое никак не могло принадлежать взрослой двадцатисемилетней женщине: горе не состарило ее, а словно наоборот, превратило в ту семнадцатилетнюю девчонку, какой она была, когда девушки подружились. И отчего-то это оказалось еще страшнее.
— Не плачь, — жалобно попросила Ольга.
— Я не плачу, — пробормотала Вика, поспешно вытирая лицо ладонью. — И ты не плачь… Сашке всего тридцать пять, он выйдет, и вы сможете все начать сначала! И детей еще целую кучу нарожаете!
— Да… — каким-то странным тоном ответила Оля. И Вика насторожилась.
— Лялька!
— Это все из-за него… — перебила она подругу. И сосредоточенно сдвинула тонкие брови.
— Ты… о чем?
— Об этом трусливом подонке, сдавшем Сашу… Никогда не прощу!
Вика вздохнула и нежно взяла подругу за почти прозрачную тонкую руку, лежащую поверх серого больничного одеяла:
— Выкинь его из головы, Лялечка… В наше время каждый дрожит за свою шкуру…
— Выкинуть? Ни за что!.. — Она внезапно резко села на постели. — Я… Я найду его и отомщу! Отомщу и за Сашу, и за мальчика…
Вика тихо ахнула: она знала, что Оля склонна к таким резким перепадам настроения, знала, как именно надо себя с ней вести во время таких вспышек: прежде всего — разумно, логично.
— Успокойся, милая… Во-первых, ты его не найдешь, адвокат же говорил, что он уехал еще неделю назад, после первого заседания… Во-вторых, даже если найдешь, а это вряд ли, поскольку Москва большая… Ну что ты, такая маленькая и тоненькая, ему сделаешь? Кроме того, адвокат готовит апелляцию, и, скорее всего, ее удовлетворят: все-таки Саша работал в администрации пять лет, без единого замечания… Подумаешь, взятка! Кто их в наше время не берет?.. Тем более и сумма-то, если подумать, плевая…
— Зимушкина? — Дверь в палату распахнулась, на пороге стояла медсестра с подносиком, на котором лежал шприц, наполненный каким-то лекарством. — Сейчас уколемся — и под капельницу… Девушка, освободите палату, завтра придете, после шестнадцати!
Вика поднялась и еще раз пристально вгляделась в лицо подруги: Олины губы по-прежнему были сжаты в знакомую ей упрямую линию, но нехороший огонек в глубине зрачков погас… Завтра. Она придет к ней завтра не «после шестнадцати», а прямо с утра, заберет Ляльку под расписку и отвезет к себе.
Оставлять ее одну в их с Сашей огромной квартире пока нельзя, ее вообще пока нельзя оставлять одну. А никакой родни в Ульяновске у Ольги нет. Есть, кажется, тетка где-то в Москве, да и та — седьмая вода на киселе… Да, пока, даже если она начнет протестовать, жить Оле придется у нее, Вики.
— …Определить гражданину Елагину Василию Григорьевичу следующую меру наказания…
Слова, которые произносила судья — сухощавая женщина, чем-то похожая на акулу, почти не видная под просторной мантией, смотревшейся на ней нелепо, как маскарадный наряд, доходили до Пашкиного сознания сквозь какой-то ватный туман. Этого не могло быть, просто потому что не могло быть вообще.
Василий — старший брат, гордость родителей, умница, сделавший блестящую карьеру в префектуре и не собиравшийся ни секунды останавливаться на достигнутом, намеревавшийся в следующем, две тысячи пятом году баллотироваться в городскую думу… Этого не могло быть! Особенно не могло потому, что во всем виноват он, Пашка!.. Если бы мать знала об этом…
Павел покосился на нее — заплаканную, с резко постаревшим, без косметики лицом. Как же трудно было теперь угадать в этой пожилой, убитой горем женщине ту веселую, всегда оживленную светскую даму, знал которую весь Саргов!.. Он вдруг понял, что мать может и не пережить этого позорного для семьи крушения… И все из-за него, из-за него, дурака, из-за его проклятой, неизлечимой страсти… Разве бы Василий пошел на ТАКОЕ, если бы он, Пашка, любимый вопреки всему младший братец — проклятый идиот, бездарь, охламон, — не попал на ТАКИЕ деньги… Все, все из-за него!..
Судья все говорила и говорила, мать все бледнела и бледнела, а в Пашиных ушах все звучал и звучал голос Василия в тот роковой день, когда он, трясясь от страха и безысходности, едва ли не валялся у брата в ногах, наверное, в сотый раз клянясь, что, если все обойдется, к проклятому казино и близко больше не подойдет…
— Встань, — Василий смотрел на него без отвращения, просто устало. — Ты хоть понимаешь, что такой суммы у меня нет и быть не может? Мы же только-только расплатились за дачу… Да прекрати ты выть!.. Хватит, я что-нибудь придумаю… Занять можно, хотя мы с Людмилой и так в долгах из-за этого особняка… Ладно, будем думать!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12