На рассвете она просыпается от звуков гитары. Ей чудится, будто она ранним утром на деревенском празднике и Педро Пауча нанял музыканта из соседней деревни, чтобы тот в песне высказал молодой девушке, как он счастлив в этот день, и передал бы ей привет влюбленного. (По-прежнему сны. Она уже так стара, старая Ана-нет, что ее девичьи сны в конце концов перевоплотились в воспоминания.)
Но это звучит старая песня о войне, которая неожиданно прерывается приступом кашля.
Когда слепой певец наконец вновь обретает дар речи, он говорит:
– Вот и ты, бабуля! Еще более бедная и более грязная, чем когда-либо!
– Ну и ну! – восклицает Ана Пауча.
Ведь это тот самый слепой певец, что пел на завтраке у его превосходительства военного губернатора, где она была почетной гостьей.
– От пыли чище не станешь, это уж точно, – отвечает Ана Пауча.
– Именно это я и подумал, увидев, как ты копошишься, словно таракан.
– Как, ты теперь видишь?
– Это просто привычка так говорить. Я тебя не вижу, но слышу. Чувствую тебя. Ты пахнешь бедностью.
– Я в этом не виновата! – отвечает Ана-нет с некоторой горячностью.
– Не оправдывайся. Бедность тебе к лицу. А их я знаю, этих людей, сейчас они наверняка опрыскивают себя дорогими духами, пытаясь забыть твой запах.
Он раскатисто хохочет, и его смех прерывает приступа кашля.
– Не сердись на меня, бабуля. Я говорю это не для того, чтобы обидеть тебя.
– Я и не сержусь. И потом, меня уже больше ничто не обижает.
Хриплый голос струи заполняет наступившую тишину. Ана Пауча обзывает себя попугаем, который болтает невесть что. Уж лучше промолчала бы.
– Да нет, все правильно, бабуля. Это на пользу, настаивает зрячий слепой. – Это на пользу, – повторяет он, – когда человек может выговориться. Никто тебя не осудит. Уж я – во всяком случае.
Через маленькие, под самой крышей, оконца с разбитыми стеклами утренний свет заполняет склад. Теперь Ана Пауча может украдкой взглянуть на своего собеседника. С виду он тоже невзрачен. Лицо скрыто бородой, которую он не мыл дней десять, не меньше, но он поглаживает ее, словно она шелковая. Верно, боится порезаться во время бритья, думает Ана-нет. Она смотрит на него смелее. Он выглядит старше своего возраста. Ему, пожалуй, не больше пятидесяти. Как малышу. Только ее малыш старался бриться каждый вечер перед тем, как выйти в море. Он смеясь говорил, что на каком-то дальнем острове его ожидает сирена, а она не любит бородатых.
– Сколько у тебя было детей? – неожиданно спрашивает слепой, снова начиная пощипывать струны своей гитары.
– Трое, – отвечает она, словно винясь перед ним.
– Все умерли?
– Нет. Не все. Один остался. Младший. Он в тюрьме.
– Это все одно. Все умерли, – заключает слепой.
Ана Пауча резко поднимается.
– Мне пора. Последние две недели я могу идти только днем. Ночью уже ничего не вижу.
Из потаенных складок нижних юбок она вытаскивает монетку, может последнюю, что у нее осталась. Она вкладывает ее в руку слепого музыканта.
– На, возьми. Больше мне нечем тебя одарить. Если бы ты завернул в мою деревню… раньше… когда я была еще там… я бы тебя покормила. Без всяких разносолов, конечно, их у меня сроду не бывало. Мне нравится, как ты играешь. Но песни твои о благородных богачах и справедливых войнах не нравятся. Нет, не нравятся мне твои песни, – настойчиво повторяет она, беря свой узелок.
Пустые застывшие глаза калеки обращены на ее голос. Потом он снова разражается смехом, прерываемым приступами кашля и звонкими звуками гитары.
– Ты куда идешь?
– На Север.
– На Север. Это там заключен твой сын?
– Да.
– Я пойду с тобой. Дорога дальняя. Вдвоем будет веселее.
– Я тороплюсь, – сухо отрезает Ана Пауча.
– Не беспокойся, бабуля. Ты придешь туда вовремя. Только в путь лучше пускаться с горячим желудком. С полным, если тебе так больше нравится.
– Я тороплюсь, – настойчиво повторяет Ана Пауча.
– Я мог бы поговорить с тобой о твоих погибших в войне сыновьях.
– Я тебе про это никогда не говорила!
– Какая еще напасть, кроме войны, могла унести детей женщины твоего возраста?
Ана Пауча молчит.
– Какая эпидемия, кроме войны, прошлась по нашей стране?
Ана Пауча говорит:
– Мой сын, малыш, иногда говорил, как ты. Теми же самыми словами. Только потом, много позже, до меня дошло, о чем он толковал. Он умел читать и писать, мой мальчик. А я не умею. Он хотел научить меня, но не успел.
– Теперь у нас будет много времени. Я научу тебя.
Из-за того, что ее спутник слеп, Ане Пауче приходится вести его по тропинке, которая тянется вдоль железной дороги. Она не любит эти тропинки, потому что они все заросли колючей ежевикой. Но она считает, что ее другу лучше избегать твердых шпал и острого щебня. Ее переполняет нежность к этому зрячему слепому, который каждый день понемногу учит ее, как он выражается, тайне чтения и искусству письма. Он терпелив, как школьный учитель, и если иногда сердится, то лишь из-за того, что она, Ана-нет, глупо, до смерти, стесняется. А ведь она еще девочкой мечтала научиться читать и писать. Но в тоже время в их деревне не было школы, самая близкая находилась в семнадцати километров от них. Добираться туда было невозможно. Позднее, оправдывая свою неграмотность, она всегда находила веские доводы. Она никогда не обвиняла в этом других, своих родителей или еще кого-нибудь. Когда пришло первое письмо от ее сына, от малыша, она предпочла бы попросить прочесть его не почтальона (парня, впрочем, славного). Лучше было бы сходить в соседнюю деревню к продавцу газет и заплатить ему за услугу. Но ей так не терпелось! Она сказала почтальону, что у нее слезятся глаза, и не будет ли он так любезен оказать ей услугу… Это письмо принесло ей весть о вечной тюрьме малыша.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72