— Всё. Отперделись вы, девки. — Я прищурила глаз, и окинула тяжёлым взглядом свою рок-группу.
— И что теперь с нами будет? — Тихо спросила девочка с барабаном.
— Ничего хорошего. — Успокоила я её. — Музыкантами вам никогда не стать. Тут талант нужен особый. Кто не познал голода и лагерной жизни — тот никогда не станет талантливым музыкантом. Всё. Я ухожу.
С этими словами я забрала свой металлофон, воткнула за каждое ухо по молоточку, и с пафосом хлопнула дверью.
Дома я ещё несколько раз тихо спела свою песню, избегая бумса и дыдыща, чтоб мама не спалила, а через два часа к нам пришла Ленкина мать. Потрясая бумажкой, на которой был написан текст моей песни, Ленкина мама громко кричала, что по мне плачет тюрьма и каторга, что она запрещает Ленке дружить со мной, и что одну из девочек, которых я в грубой форме принуждала сегодня к извращениям, увезли сегодня в больницу с нервным срывом. Выпалив это на одном дыхании, Ленкина мама потребовала выдать меня властям. То есть, ей. И ещё потребовала, чтобы меня немедленно и при ней жестоко избили, изуродовали, и сунули мне в жопу мой металлофон, которым я покалечила психику её дочери.
Я подумала, что настал час моей смерти, и почему-то моей последней мыслью была мысль о негустых волосах на моём лобке. И о том, что они никогда уже не будут густы настолько, что мне не будет стыдно ходить в душ с Аней Денисовой из нашего отряда. У Ани всё было очень густо.
За дверью послышались тяжёлые шаги. Я зажмурилась и инстинктивно сжала сфинктер ануса. Дверь распахнулась, и послышался голос папы:
— Ну что, республика ШКИД, воровать заставил тебя голод?
— Я больше не буду… — Заревела я, рассчитывая облегчить свою смерть хотя бы исключив пункт засовывания металлофона в свою жопу. — Я больше никогда-а-а-а-а…
— Не ной. — Хлопнул меня по плечу папа. — Воровать не надо, если не умеешь как следует, а за песню спасибо. Я очень ржал.
— Тётя света хочет меня убить… — Я заплакала ещё горше. — Я сама слышала…
— Тётя света щас пойдёт на… Домой в общем. — Ответил папа. — И мама пойдёт туда же, прям за тётей Светой, если полезет тебя наказывать. А что касается тебя — то не ожидал, что у тебя всё-таки есть талант. Триста рублей потрачены не зря. Ну-ка, спой мне эту песню.
Я несмело достала металлофон, и тихо, запинаясь, спела папе песню о тяжелой воровской доле.
Папа долго смеялся, а потом принёс гитару и запел:
"Плыл корабль, своим названьем «Гордый» океан стараясь превозмочь.
В трюме, добрыми качая мордами, лошади стояли день и ночь…"
В комнату вошла мама, и открыла рот, чтобы что-то сказать, но ничего не сказала. За спиной у неё замерла тётя Света, и они обе стояли, и молча слушали, как мы с папой поём:
— И не было конца той речке, края…
На исходе лошадиных сил
Лошади заржали, проклиная
Тех, кто в океане их топил…
…Так закончилась моя музыкальная карьера. Я никогда в жизни не написала больше ни одной песни, и в моей голове больше никогда не звучала незнакомая музыка. Видимо, мама сильно стукнула меня выбивалкой.
Зато песню про лошадей мы с папой поём до сих пор. Редко поём. Потому что редко видемся. А если видемся — то поём обязательно.
Соседка Ленка после того случая почему-то без экзаменов поступила в музыкальную школу, и сечас работает в детском саду. Учит детишек пению.
А самое главное — мой папа мной гордится. Потому что, как оказалось, один маленький талант у меня всё-таки есть.
Мстя
01-10-2008 15:32
Мне иногда делают комплименты. В основном, мы же это все понимаем, для того чтоб развести на поебацца. Иногда, бывает, делают их совершенно искренне: "О! Ты побрила ноги? Так тебе намного лучше!" А иногда делают их себе во вред…
Ночь. Москва. Я — где-то в центре этой Москвы. Бухенькая. Бухенькая — это не в трипизды, а вполовину где-то. Всё прекрасно понимаю-осознаю, но кураж так и прёт. Стою, значит, таксо ловлю. Чтобы отбыть восвояси на свою северо-восточную окраину. Подъезжает таксо. "Куда едем?" — спрашивает невидимый голос, а я бодро отвечаю: "За двести рублей в Отрадное!" Дверь таксо распахивается, и я плюхаюсь в салон. На заднее сиденье. Лица водителя не вижу.
— На танцы ходила? — Водителю явно хочется общения. Простого человеческого общения.
— О, да. — Я старалась быть немногословной, чтобы водитель не понял, что пассажирка бухенькая, и не воспользовался этой досадной оплошностью.
— Наплясалась? — Водитель допрашивал меня с пристрастием. — Напилась? Домой едешь?
— Изрядно. — Подтвердила я. — И напилась тоже. Совсем чучуть. Домой еду, да.
— Хорошо тебе. — Как-то неопределённо позавидовал мне дяденька. — Напилась и наплясалась.
Разговор зашёл в тупик. Я закрыла глаза и задремала.
— А вот я теперь совсем один. — Вдруг нарушил тишину водитель, и повернулся ко мне лицом. Усатым таким ебалом. А машина-то едет… — Жена, сука шалавообразная, меня бросила. С карликом из шапито сбежала, мразь! Сын — тупиздень какой-то. Пятнадцать лет парню — а всё в шестом классе сидит. И ведь не олигофрен, вроде. Просто тупой. Я не хочу больше жыть! Нахуй она мне такая жызнь нужна?
Тут я окончательно просыпаюсь, трезвею, и понимаю, что дяденька-то, в отличии от меня, далеко не бухенький. Дяденька как раз в трипиздень. В подтверждение очевидного он ещё и икнул. По салону поплыл приятных запах перегара и киевских каклет.
— Дядя… — Я с трудом разлепила сведённые судорогой животного страха губы, и потыкала скрюченной рукой куда-то в сторону лобового стекла. — Дядечка мой хороший, вы бы, блять, на дорожку б посмотрели, а? На нас, вон, КАМАЗик едет. Щас нам с вами пиздец наступит. Извините.
Губы сводило со страшной силой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181