Вот только выбор по-прежнему ограничивался моделями "Немытая овца" и "Гандон Эдита Пьеха". Я терзалась выбором часа два, пока ко мне подошло что-то маленькое и китайское, и не подёргало меня на куртку:
— Валёсики исесь? — Спросило маленькое и китайское, застенчиво поглаживая мой карман.
— Волосики ищу. — Подтвердила я, накрывая свой карман двумя руками. — Красивые волосики ищу. Не такие. — Я показала руками на свою голову. — И не такие. — Я обвела широким жестом половину Черкизовского рынка.
— Идём. — маленькое и китайское погладило мой второй карман, и потянуло меня за куртку. — Идём-идём.
И я пошла-пошла. Мимо развешанных на верёвке трусов-парашютов, мимо огромных сатиновых лифчиков непонятного цвета, способных сделать импотентом даже кролика, и мимо цветастых халатов, украденных, судя по всему, из дома престарелых. Зачем я шла — не знаю. Маленькое и китайское внушало гипнотическое доверие.
Мы долго пробирались между трусами, пока не очутились в каком-то туалете. Унитаза, правда, я не заметила, но воняло там изрядно. И не Шанелью.
"Тут меня и выебут щас" — промелькнула неоформившаяся мысль, и я сжала сфинктер.
— Валёсики! — Маленькое и китайское сунуло мне в руки рваный пакет, и потребовало: — Пицот тысь.
Пятьсот тыщ по тем временам равнялись половине зарплаты продавца бананов, коим я и являлась, и их было нестерпимо жалко. Но ещё жальче было маму, папу и Сникерса, которые уже поседели от моих горестных стонов, а Сникерс вообще перестал жрать и шевелиться. Ну и себя, конечно, тоже было жалко.
Я раскрыла пакет — и ахнула: парик стоил этих денег. Был он, конечно, искусственный, зато блондинистый, и длиной до талии.
— Зеркало есть? — Я завращала глазами и на губах моих выступила пена, а маленькое и китайское определённо догадалось, что продешевило.
— Ня. — Мне протянули зеркало, и я, напялив парик, нервно осмотрела себя со всех сторон.
Русалка. Богиня. Афродита нахуй. И всего-то за пятьсот тысяч!
— Беру! — Я вручила грустному маленькому и китайскому требуемую сумму, и на какой-то подозрительной реактивной тяге рванула домой.
— Вот точно такую хуйню мы в семнадцать лет с корешем пропили… — Сказал мой папа, открыв дверь, и мгновенно оценив мою обновку. — Пили неделю. Дорогая вещь.
— Не обольщайся. — Я тряхнула искуственной гривой, и вошла в квартиру. — Пятьсот тыщ на Черкизоне.
— Два дня пить можно. — Папа закрыл за мной дверь. — И это под хорошую закуску.
Тем же вечером я забила стрелку с мальчиком Серёжей с Северного бульвара, и заставила его пригласить меня к себе в гости. Серёжа долго мялся, врал мне что-то про родителей, которые не уехали на дачу, но что-то подсказывало мне, что Серёжа врал, спасая своё тело от поругания. Поругала я Серёжу месяц назад, один-единственный раз, и толком ничего не помнила. Надо было освежить память, и заодно показать ему как эффектно я буду смотреться с голой жопой, в обрамлении златых кудрей.
Но Серёжа, в отличии от меня, видимо, хорошо запомнил тот один-единственный раз, и приглашать меня на свидание наотрез отказывался. Пришлось его пошантажировать и пригрозить предать публичной огласке размеры его половых органов.
Про размеры я не помнила ровным счётом ничего, но этот шантаж всегда срабатывал. Сработал он и сейчас.
— Приезжай… — Зло выкрикнул в трубку Серёжа, и отсоединился.
— А вот и приеду. — Сказала я Сникерсу, и постучала пальцем по клетке, отчего попугай вдруг заорал, и выронил перо из жопы.
Ехать никуда было не нужно. Я вышла из дома, перешла дорогу, и через пять минут уже звонила в дверь, номер которой был у меня записан на бумажке. Ибо на память я адреса тоже не помнила.
— А вот и я. — Улыбнулась я в приоткрывшуюся дверь. — Ты ничего такого не замечаешь?
Я начала трясти головой, и в шее что-то хрустноло.
— Замечаю. — Ответил из-за двери Серёжин голос. — Ты трезвая, вроде. Погоди, щас открою.
Судя по облегчению, сиявшему на Серёжином лице, он только что был в туалете. Либо… Либо я даже не знаю что и думать.
— Чай будешь? — Серёжа стоял возле меня с тапками в руках, и определённо силился понять что со мной не так.
— Чаю я и дома попью. — Я пренебрегла тапками, и грубо привлекла к себе юношу. — Люби меня, зверюга! Покажи мне страсть! Отпендрюкай меня в прессовальне!
Серёжа задушенно пискнул, и я ногой выключила свет. В детстве я занималась спортивной гимнастикой.
Романтичные стоны "Да, Серёжа, да! Не останавливайся!" чередовались с неромантичным "Блять! Ой! Только не туда! Ай! Больно же!", и в них вплетался какой-то посторонний блюющий звук. Я не обращала на него внимания, пока этот звук не перерос в дикий нечеловеческий вопль.
— Сломала что ли? — Участливо нащупала я в темноте Серёжину гениталию, и сама же ответила: — Не, вроде, целое… А кто орёт?
— Митя… — Тихо ответил в темноте Серёжа. — Кот мой.
— Митя… — Я почмокала губами. — Хорошее имя. Митя. А чё он орёт?
— Ебаться хочет. — Грустно сказал Серёжа. — Март же…
— Это он всегда так орёт?
— Нет. Только когда кончает.
Ответ пошёл в зачот. Я почему-то подпрыгнула на кровати, и в ту секунду, когда приземлилась обратно — почувствовала что мне чего-то сильно не хватает. Катастрофически не достаёт. Что-то меня очень беспокоит и делает несчастной.
Ещё через секунду я заорала:
— Где мой парик?!
Мои руки хаотично ощупывали всё подряд: мой сизый ёжик на голове, Серёжин хуй, простыню подо мной… Парика не было.
— Твой — что?! — Переспросил Серёжа.
— Мой парик! Мой златокурдый парик! Ты вообще, мудила, заметил что у меня был парик?! И не просто парик, а китайский нейлоновый парик за поллимона!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181