С этим человеком в начале коллективизации жизнь свела его снова. Нормурад послан был в кишлак на борьбу с кулаками, и именно ему пришлось раскулачивать Кудратходжу! Своими руками вытаскивал из его лавок кованые сундуки, набитые товаром. Высланный тогда же, в тридцатые годы, Кудратходжа пропал без вести, исчез, как в воду канул. Но в середине пятидесятых вдруг объявился — цел и невредим, воротился из далеких краев. С тех пор живет в кишлаке, дурманит голову водкой да анашой. Как приедет Нормурад в кишлак, от анашиста прохода нет: увидит, поймает за рукав и начинает о «высоких материях...».Жив еще и Прохор Поликарпов. Служил тогда толмачом среди мардикеров. Сейчас работает в горах, в лесничестве.
Прохор ждет не дождется встречи с Норму радом. Уж как рад бывает, когда Нормурад, не часто правда, наведывается к нему в горы.
Нормурад приостановился, показалось, гудит мотор... И тут же понял: шумит вода на кишлачной мельнице.
Значит, он уже спустился в лощину. Ранней весной река бурлит, прыгает, точно вздыбленный конь, а теперь русло пересохло, превратилось в зеленый, с высокой травой луг. Хорошее пастбище. Вот и сейчас в темноте слышно — поскакивают стреноженные кони, тяжело вздыхают залегшие в траве коровы. А с той стороны лощины ветер доносит мельничный шум.
Знакомый с детства шум воды, стекающей по желобу, тихо хлюпают лопасти мельничного колеса! И вот уже ход мыслей повернулся.
Здесь, у этого колеса, теперь уже никому не нужного, трудился отец Гульсары. А чуть выше, в начале плотины, стояла их, Шамурада-лавочника, мельница. В кишлаке эти места так и прозвали: куш тегирмон — две мельницы...
Зимой семьи жили в узких, сырых домах за старой крепостной стеной. Теперь ее уже нет. Атакузы все перестроил. Тесно и уныло жилось в тех домах. Зато весной, в половодье, когда на деревьях лопались почки, народ выезжал в сады, разбитые вдоль лощины. Они и сейчас бушуют по склонам. Что это был за праздник для детворы! Нежная, чистая, словно вымытая, трава покрывала берега речки, голова кружилась от весенних запахов: мята, клевер, клейкие желто-зеленые листочки, по-весеннему красная кора на стволах тала — все слало свой особый аромат. Нормурад, кажется ему, никогда уже потом не дышал такой полной грудью. Пора детства!..
А сколько было аистов в те далекие времена! На верхушках каждого тополя, каждой чинары и даже на куполах мечетей — огромные гнезда. Все небо над кишлаком — высокое, весеннее небо — словно в белых облаках,— это в вышине плыли на широко расправленных крыльях белоснежные прекрасные птицы.
Память подбрасывает и иную, тоже давнюю картину. Нормурад после трех лет учебы в Ташкенте вынужден был вернуться в кишлак. Разоренный отец умирающий лежал в постели. Мельницу купил Ва-хидходжа. Он пригнал людей спиливать тополя у плотины. Невдомек было богатею, что через каких-нибудь десять — двенадцать лет сын разоренного Шамурада конфискует и мельницы, и лавки его собственного сына Кудратходжи!
...Солнце высоко стояло над мельницей, небо было безоблачно. Нормурад так отчетливо видит все, будто случилось это вчера. Люди с арканами, с топорами подошли к тополям. Аисты словно поняли, почуяли беду. С тревожным «гач-гач!» взлетели с гнезд. Обеспокоенные их криками, поднялись и аисты из соседних садов, с куполов мечетей, а за ними и с кладбищенских вязов. Все небо заполнилось облачно-белыми птицами. Их крики, казалось, должны разбудить весь мир. И в этот миг от нижней мельницы донесся отчаянный вопль:
— Нормурад-ака! Велите им, чтобы не рубили! Велите!..
Кричала Гульсара! Она прижалась к стене мельницы и плакала — высоко, пронзительно, жалобно. Но белый тополь, подпиленный людьми Вахидходжи, уже клонился набок, уже подминал огромным стволом соседние тополя, ломал как бы падающими с небес могучими ветвями шелковицы и карагачи. Рухнул старый тополь, и содрогнулась земля! Гнездо аиста, пока падало дерево, отделилось от его вершины и на миг повисло в воздухе, потом медленно перевернулось, полетели вниз сухие хворостины, перья, высохшая шкура змеи — к ногам онемевшей Гульсары...
Еще он помнит...
Хватит. Зачем бередишь душу воспоминаниями, Нормурад? Подумал бы хоть теперь, старый воробей, как протянуть в покое остаток жизни. Переехал наконец в родной кишлак — об этом же мечтал последние годы. Хотел создать здесь библиотеку, просвещать молодежь, вот и займись этим.
Не так представлял домла свое возвращение в кишлак раньше. Рядом с ним должна была жить Гульсара. Он видел себя в очках, в свободном, просторном халате — беседует с ребятами, которые пришли за книгами, а старушка хлопочет, готовит чай. Как она хотела жить с ним в кишлаке, на покое, в тишине, вдали от тревог, чтобы можно было наконец с утра до ночи заботиться о нем.
Что же делать? Не сегодня, так завтра и ты покинешь этот мир. Но до того дня, до того последнего дня, когда закроются глаза, надо жить! И надо доводить до конца начатое дело. Кончай, старик Нормурад, брось терзать себя. Терпи, старик, терпи!..
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
Люди с поминок уже разошлись. В большом доме Атакузы светилось лишь одно окно. Зато новый дом в глубине двора, построенный для Хайдара, весь был пронизан яркими огнями. Из открытых окон неслась музыка, слышались взрывы звонкого девичьего смеха.
«Ах, молодежь, молодежь!— вздохнул Атакузы.— Приспичило! Не могут подождать день-другой!»
Осторожно, стараясь не шуметь, поднялся на айван большого дома. Отсюда, с открытой веранды, хорошо видна была гостиная. У самого окна, чуть наклонив голову, прикусив нижнюю губу, Алия гладит рубашку. Знакомая с молодости привычка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102