— Сюда, сюда... Пожалуйста...
Фазилат осторожно присела на край стула у самых дверей. Беспорядок в доме, сиротливо-жалкий вид самого домлы снова сжал ей горло.
— Так что же? Опять приходил Хайдар? Фазилат молчала.
Лохматые седые брови старика сошлись на переносице, лицо сделалось сурово-холодным.
— Стоите ночью у меня под окнами, плачете... Говорите, чтобы простил. Если собрались вспоминать прошлое — не надо.
— Да, да, не надо! — горячо подтвердила Фазилат.— Я вас понимаю. Вы не думайте, я не затем пришла, не оправдываться... Сама не знаю, случайно. Захотелось немного пройтись. Вижу — горит свет в окне. Подошла, увидела вас и...
— И не надо...— шепнул домла. Опять неуверенность на миг отняла у него силу.
— Я понимаю, что не надо. И все же... все же я виновата перед вами, перед вашим сыном, навсегда виновата...
Тяжелая черная рука Нормурада Шамурадова сжалась в кулак, он хотел крикнуть: «Хватит, ни к чему все это!» И тут вдруг вспомнились строки из письма старушки: «Сыночек, родненький, не сердись ты на отца. Вернешься живым и здоровым — соединишься с возлюбленной. Лишь бы голова твоя была как камень крепкой». Пальцы домлы сами собой распрямились.
— Ладно, доченька, не надо трогать старую рану, не мучь ни себя, ни меня...
— Я же не хотела трогать...— осторожно стала оправдываться Фазилат.— Видит бог, не хотела. Только вот... Если б вы знали, как все было! Если б знали!
— А я знаю, доченька...
— Нет, не знаете вы, отец! Не знаете! — И такая боль, такая тоска послышались в отчаянном крике женщины, что старик замолчал.
Долго в эту ночь не ложился домла — все слушал путаную, горячую исповедь Фазилат. Вот уж никогда не думал, что придется снова услышать ту горькую и нечистую историю, да еще из уст самой Фазилатхон. Он всегда закрывал уши, не желая знать подробностей. Боялся, что, узнав, еще больше возненавидит виновницу их беды. А вот слушает. Ни разу не перебил, не переспросил ни разу. Сердце ныло, иногда только стискивал зубы, чувствовал, что задыхается от гнева. Но не на эту рано поседевшую женщину с горестным лицом был направлен его гнев. «Будущий сват» — вот кто заставил его мелко дрожать, сжимать кулаки. Откормленный гусак! Она же... Домле захотелось обласкать, погладить поседевшие волосы. Успокоить хотя бы добрым словом...
1
Но опять вспомнил Бурибаева, его козлиный голос. Оцепенев, застыл, уставился куда-то вдаль, сквозь стену. Только губами шевелил.
— Попался бы ты мне под руку... В двадцатом... А ты-то что молчала? Учительница! Простила ему? Почему не поехала сразу в райком?..
- — Так он же...
— «Он же»!.. В обком почему не кинулась? В Ташкент! К ногтю, к ногтю их надо, таких!..— это в нем уже ревел красный конник двадцатых годов.
— Отец... Как кинешься? Кто он и кто я...
Она смотрела на него удивленными, покорными глазами. Такими знакомыми грустными глазами, напоминающими одинокий огонек в ночной степи.
И перед домлой вновь почему-то возникла Гульсара. Отчетливо увидел — сидит на берегу арыка. А он, гневный, переполненный своей великой правдой, грозно сжимает кулаки. Гульсара испуганно и покорно смотрит на него, кротко, без слов валится на кустики базилика...
Домла обхватил голову руками и вдруг тихо затрясся всем телом...
Много слез видела Фазилат. Плакали, бывало, и мужчины в годы войны. Но профессор Нормурад Шамурадов, такой суровый, один вид его приводил в трепет... Плач домлы пугал и хватал за душу. Фазилат вскочила с места, заметалась, хотела подать воды, но домла вдруг очнулся, торопливо провел платком по глазам, сердито кашлянув, хрипло и как-то неуверенно, непонятно заговорил:
— Сколько лет прожили с ней... Сам тоже хорош... Лучше всех... Нет, не мне трогать людские раны...
— Я совсем не хотела трогать. Просто то, что делает ваш племянник, переполнило сердце...
— А что он делает?.. О чем вы говорите?
— Я маленький человек. Хоть и завклубом. Но вот он, Атакузы-ака, зачем призвал сюда этого человека? Величает сватом, превозносит до небес. А нас с дочкой и за людей не считает. Неужели он забыл, как все было?
Домла поглаживал мягкий седой пух на висках и молчал. «О доченька, доченька! Разве только с вами? Со мной, со своим дядей, перестал он считаться... Что делать, доченька, что делать?»
Сегодня утром домла выехал из лесничества с твердым намерением поговорить с Атакузы — спокойно, по душам, как отец с сыном. Теперь для такого разговора появилась дополнительная причина. Они — домла, Прохор и Уразкул — написали письмо в защиту Минг булака. Это произошло, когда удалось успокоить разбушевавшегося Уразкула.
Сначала старики долго спорили: куда адресовать письмо? Прохор предлагал не размениваться на мелочи, направить прямо в Москву. Уразкул спустился чуть пониже, предложил подать жалобу в Ташкент. Домла же объяснил, что начинать полагается с низшей инстанции, уговорил их сначала обратиться в райком. И письмо сочинил так, чтобы не очень больно задело Атакузы.
В сущности, письмо было не очень уж плохим для Атакузы. Они ратовали лишь за то, чтобы сохранить это чудо природы, Минг булак, и с этой целью рекомендовали перенести строительство животноводческого комплекса чуть подальше. Даже указали подходящее место. И все-таки домла чувствовал себя так, будто занес над головой близкого человека камчу. А все потому, что знал: вряд ли Атакузы правильно поймет его поступок. Оттого и хотел поговорить поскорее с племянником. Отослали письмо, и домла помрачнел, места себе не находил. Все три дня, что жил у Прохора, промучился, а сегодня утром попросил отвезти его в кишлак. Прощание с Уразкулом вышло натянутым, и домла твердо решил вернуть его сыну дом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102