Это был ответ на записку в правительство. Раньше прислали телеграмму, а теперь вот и письмо. Подписал его секретарь ЦК. Ответ был очень благоприятный, доброжелательный. Домла в радостном волнении целый час ходил по комнате и вокруг дома. Наконец успокоился; сел за стол, углубился в рукопись. Сколько времени прошло — не заметил. Дверь осторожно приоткрылась, в комнату заглянул Уразкул. Домла встал встретить друга, но Уразкул обернулся назад, позвал:
— Где ты там, Ходжа? Заходи, не стесняйся, ты ведь тоже не чужой Нормураду.
Эти слова неприятно задели домлу. Гостей встретил сухо. Зачем Уразкул притащил за собой Кудратходжу? Если не хотел идти один, пригласил бы Прохора или хоть кого другого. Но ходжу... Домла сразу помрачнел. «Что нужно Уразкулу от меня? — думал с раздражением.—
Кажется, сделал все, что он требовал. Сын его с семьей опять у себя дома. Чего еще надо?» Уразкул заметил, что домла не в духе. Поскорее завел разговор об их молодости. О службе в мардикерах. Думал отвлечь от дурных мыслей, знал — Нормурад любит вспоминать те годы. Но домла продолжал мрачно листать бумагу, думал о чем-то своем. Уразкул завел было свое обычное — о «распрекрасных старушках», но тут Кудратходжа раскрыл беззубый рот — черную нору — и захихикал:
— Ты думаешь, Уразкул, молла Нормурад печалится из-за старухи?
— Конечно, из-за чего же еще?
— Ошибаешься. Нормурад-ишан делал революцию, верой и правдой служил советской власти больше пятидесяти лет, и вот награда — сидит в этой...— Кудратходжа, должно быть, не решился сказать, где сидит домла, вместо этого снова наставил на него свой гнилой рот: — Ха-ха!
Странное дело: эта ехидная подковырка не уколола, как обычно, Нормурада. Домла неожиданно рассмеялся:
— Ты все тот же, ходжа, все меришь на аршин твоего отца.
— А что, разве неправду говорю? За твою верную пятидесятилетнюю службу наградили этой сырой, хе-хе, кельей!..
Если бы не Уразкул, домла не стал бы продолжать явно никчемный разговор — жалко времени. Но зачем-то Уразкул ведь привел ходжу, и это неприятно царапнуло. Специально ведь привел. Кудратходжа не унимался:
— Вот видишь — задумался. Правильно, правильно, подумай. Тебе и в келье есть о чем поразмыслить, Нормурад-ишан.
Домла подошел к окну, распахнул обе створки, полной грудью вдохнул свежий утренний воздух и вдруг, посветлев лицом, подозвал Уразкула:
— Подойди сюда, дорогой. А воевали мы с тобой недаром! Хорош кишлак, ничего не скажешь, верно говорю? А школа. Не школа — дворец! Помнишь, мечеть здесь стояла, муллы забивали народу головы, все для кулаков старались и для торговцев, вроде отца Кудратходжи...
— Чего тебе дался мой отец? Честный человек был. Торговец как торговец. Торговцем и назывался. Ты лучше на своего племянника посмотри, интересные дела творит.
— Не тебе, анашисту, критиковать моего племянника. Ты лучше посмотри в окно — не его ли рук дело весь этот поселок, эта новая жизнь?!
— А что, неплохо сделано. Умеет, умеет размахнуться твой племянник. Любит показать товар лицом. Кому честь и слава? Ему, конечно, Атакузы. О нем гремят карнаи, ему мед течет в уста. Неплохо, неплохо устроился.
— Вот ты и обрадовался, кулацкий прихвостень. И затявкал. Рад бы укусить, да зубов нет...
— Почему затявкал? Я не тявкаю — говорю, как и ты, профисор, на нашем родном языке. А все же подумай, что-то твой племянник
сильно разгулялся: все у него пиры да сабантуи. Гляди-ка, этот самый Атакузы с голым задом по кишлаку бегал, а теперь совсем как бухарский хан! Ты тут в своей келье поразмысли, полезно будет, молла Нормурад.
Ходжа долбил в самое больное место. Нормурад-ата прохрипел:
— Вон отсюда, шкура кулацкая!
Он был страшен: весь почернел, задыхался, лицо сделалось белым, как листы книги, в которую вцепились его руки. Домла занес тяжелый том, стукнул по столу. Ходжа попятился, хихикнул и выскочил из комнаты.
Уразкул укоризненно качал головой:
— Ты что, Нормурад, не видишь, что он анаши наглотался?
— Ладно, дорогой, оставь меня в покое.— Домла прилег на диван, опустил тяжелые веки.— Оставь, оставь меня в покое, дорогой,— устало повторил он.
Уразкул не знал, что и предпринять. Торчал посреди комнаты, теребил куцую бородку. Посматривал на друга — что с ним? Наконец, тяжело вздохнув, вышел. Домла не двинул даже бровью. Сквозь слабость, сквозь шум в ушах где-то далеко брезжило: «Пожалуй, опять обидел старого друга. Единственный ведь оставшийся в живых товарищ детских и юношеских лет». Но остановить Уразкула, поговорить с ним по душам не было уже сил.
Ладно, пусть идет! Даже он не знает, что сейчас творится в душе Нормурада. Что они все, в самом деле! Нормурад тоже ведь человек Не бесчувственный ком глины. Но где понять этому ходже, отравленному ненавистью и анашой, что не в личном довольстве высшее счастье.
Сегодня утром Нормурад был счастлив. Не тем, что, признав правильной именно его идею, авторитетный орган поставил домлу Нормурада Шамурадова над домлой Вахидом Мирабидовым. Нет, Нормурад-ата рад, что своей работой окажет пусть небольшую, но все же услугу родной земле. Вместе с Уразкулом, с Прохором и с другими друзьями, которых уже нет в живых, он боролся за счастье своего народа. И теперь, если увидит вдруг, что кто-то хочет оседлать завоеванное, подчинить своему личному интересу, он готов броситься опять на борьбу. Не укусы Кудратходжи — молчание Уразкула, укор в глазах друга детства так растревожили сердце домлы. Он понимал: Уразкул порицает его за Атакузы. «Атакузы все выше голову дерет, бог знает во что превращается, а ты сидишь, пальцем боишься шевельнуть!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102