Так делали птицы, у которых для дальних перелетов были легкие кости и густые крылья. Весной они возвращались сюда, потому что здесь, среди берегового гравия, в темно-зеленом низкорослом можжевельнике, едва вылупившись из яиц, они ощущали в пушке крыльев первый ветерок, здесь отец или мать совали им в клювик первого малька. Здесь же следующей весной высиживали они своих птенцов.
Таким же своеобразным гнездом был и для людей этот каменистый берег ветров, только время их прихода и ухода было совсем иным, чем у птиц: люди уходили весной, а осенью возвращались под родные кровли.
Но слепой Каарли не мог ни улетать, ни прилетать ни осенью, ни весной, он был как та ворона с бесперыми жалкими крыльями, что печально каркала на одинокой рябине крошечного каменистого двора хутора Алл-Ревала. Ворона все же каркала, о чем хотела, а у Каарли с весны отняли и эту возможность — он должен был сочинять теперь песни, угодные господину пастору Гиргенсону.
...Снизойди ко мне, Христос, Ветер в море нас отнес...
Пастор понуждал его стряпать строф по двадцать к каждому большому празднику. Рити заучивала песни наизусть и спешила на церковную мызу, где господин пастор заставлял кистера записывать их, а иногда и печатал в листках хоралов. Под ним значилось: «Каарель Тиху, слепой певец из Каугатома». Раза два пастор даже послал ему несколько копеек за труды праведные. Ну, как- никак все-таки деньги. Кто же против денег? А особенно Рити! Самому Каарли эта возня стала крепко надоедать.
Особенно досадил ему последний наказ церковной мызы — сочинить песню ко дню тезоименитства государя императора... Конечно, если бы все оставалось по-прежнему, как в прошлом году, то Каарли ни за какие коврижки не стал бы утруждать свою старую голову составлением хвалебной песни царю. Он, Каарель Тиху, воевал за дедушку нынешнего царя, покойного Александра II, на турецкой войне. Там он ослеп, стал инвалидом, а если в награду за это ему и сунули грошовую пенсию, то все же никто не смеет считать Каарли должником царя и государства. Но теперь, после памятного весеннего происшествия у рыбацкого стана, когда он спьяну сочинил песню, посмеявшись над бароном и самим пастором, теперь он должен жить поосторожнее. Матиса Тиху с семьей уже выставили из Кюласоо за статью Сандера и волостного писаря Саара, а его, Каарли, чуть не объявили государственным преступником, и все из-за злополучной песни. Говорят, что в иных местах на белом свете дышится посвободнее, но здесь, в царской России, и жить, и ходить надобно как по веревочке; и если у тебя хоть словечко пойдет вкривь, то мигом попадешь в мятежники, тогда бойся жандармов и ссылки в Сибирь.
...Да, ничего не поделаешь, придется уж вымучить эту хвалебную песню царю, тогда по крайней мере хоть жизнь станет надежнее. Никто уж не сможет объявить тебя врагом государства. Смастерить разве новую песню на мотив «Сойди, о благодать души»? Первую строфу, скажем, можно попробовать сложить этак:
Велик и славен русский царь, Земля его богата. Приказ нам отдал государь: «Бей басурман, ребята!» Ленивых царь не пожалел, Огонь в груди его горел, И мы побили турок.
Эта строфа у него давно уже почти сложилась и, верно, пойдет, а вот со второй беда. Тут уж, как ни верти, придется назвать по имени самого царя. С чем бы можно срифмовать этого самого Николая? Николай — рай, май, кай, ай, вай...
Дождь барабанил в окно. В можжевеловой ложке, как раз там, где приходилось вырезать углубление для похлебки, торчал сучок,— кончик ножа притупился, да и песня никак не складывалась.
С тех пор как Рити прогнала поводыря Каарли, Йоосе- па, жизнь слепого стала слишком уж серой и скучной.
Иногда на него находила такая тоска, что хотелось махнуть на все рукой — и на ложки, и на корзины, и даже на песни. Ведь и он, Каарель Тиху, тоже был когда-то настоящим мужчиной: и в его руках пела пила, гремел топор, и корабельные шпангоуты легко, послушно становились на свое место; а сам он был как стройный молодой дубок, и по воскресеньям девушки у качелей долго глядели ему вслед.
Нет, дело не только в том, что тогда он был молод, а теперь стар, тогда был здоров, а нынче слепой — инвалид войны,— уже и тогда, в пору молодости, в его характере обнаруживались слабости. Он был слишком мягок, слишком уступчив, слишком исполнителен. Война, конечно, остается войной, и раз ты уж угодил на нее, делать нечего. А разве не мог он отвертеться, так же как его товарищ по конфирмации Яан из Сарапуу? Тот не пошел на жеребьевку, а просто задал заранее стрекача. Яак из Варпе разрубил себе топором большой палец ноги и спасся таким образом от рекрутского набора. Яак хоть и охромел на левую ногу, зато глаза у него остались целехоньки до самой смерти. Конечно, большинство выполняло приказ царя, но почему именно он, Каарли, должен был находиться среди этих смиренных убойных овечек? Разве он не мог удрать, как Яан? Какие якоря удерживали его здесь?
Когда он вернулся из-под Карса слепым, Мари-то ведь не посмотрела, вышла замуж за другого, да и смертный час матери пришел в свое время, не спросись, был ли он подле нее или на другом конце света! А уйти можно было. Как же, кто бы это мог запереть от него море! Сам виноват, не хватило упорства. Он был слишком податлив и тогда, когда дал Рити потащить себя к алтарю, сплоховал и весной, позволив прогнать Йоосепа, к которому привязался всем сердцем. Мало у него твердости и теперь, чтобы противостоять пастору и Рити и не стряпать этих хвалебных и покаянных песен. Пустая угроза, за шуточную песенку, сочиненную весной, никто не сослал бы его в Сибирь. И то, что Гиргенсон хотел отлучить его от церкви, пустое — ну и отлучил бы!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135