Кто их знает, как они все оказались в одной ватаге! У всех, молодых и старых, мелькали в руках спицы, пальцы их с детства привыкли к вязанию. Пася стадо или бредя к пристани неровной береговой дорогой, они успевали связать мужикам носки, себе паголенки; только узорчатые варежки и красивые разноцветные свитеры считались делом трудным, которому отдавались долгие зимние часы.
Женщину или девушку, разгуливающую праздно, без вязальных спиц, все прочие дружно осыпали бы злыми насмешками. Но у старой Реэт и кипуской Мари языки двигались еще быстрее пальцев.
— Вишь ты,— услышал Каарли голос Мари,— кяр- лаские торгаши нынче на двух подводах. А вот и старый Каарли расставил на ограде свои корзины! Нынче, видать, товару много с моря прибудет.
Кусти отозвался с причала:
— Товару-то много, только не рыбы, а ила. Будете сегодня целый день с сетями возиться.
Второй причалила лодка лаузеского Пеэтера из Ватла. У него дела были не лучше, и он со своими парнями притащил на берег груз грязи и ила. Только третья лодка — со старым ансиским Мартом, варпеским Яаком и Вальдема- ром из Веэдри — пришла с уловом.
— У старого Марта одна сеть до отказа набита окунями,— примчался Йоосеп с доброй вестью к Каарли.
Теперь надежды на продажу корзин возрастали.
— Кюласооских еще не видать там?— спросил Каарли.
— Во-он у косы Кургураху как будто виднеется большой задний парус их лодки. А вот лоонаский Лаэс повернул свою лодку из-за Лаурисяаре,— ответил Йоосеп и побежал, прихрамывая, к причалу.
— Биллем, натяни шкот!
Каарли по голосу сразу узнал «иерихонскую трубу» — лоонаского Лаэса.
Лодку Лаэса все знали, так как его напарником был самый рослый и сильный работник во всей волости — кокиский Длинный Биллем. Лаэс, худощавый мужчина среднего роста, обладал самым громким голосом во всем приходе Каугатома, так что о нем даже была сложена песня:
Лаэса зычная труба Даже в Швеции слышна...
Каарли и сам как-то слышал голос Лаэса отсюда же, с побережья Руусна, за две версты, из Ревала. Это было в ясное, тихое утро, эхо громоподобного голоса отдавалось, как в пустой церкви. Как-никак, а «иерихонская труба» была всегда при Лаэсе, что называется, под руками. Стоило лодке Лаэса только причалить к берегу, как его голос начинал греметь, перекрывая все другие голоса и звуки.
— Ну, Лаэс, каков улов у Кургураху?— спросил Кусти.
— Полные сети грязи, негде и окуню поместиться, зато на Урве в шести сетях было порядком рыбы!
— Почему этот мужик так орет?— спросил у Каарли один из кярласких торговцев, подойдя к каменной ограде.
Кипуская Мари, которая в эту пору как раз проходила мимо ограды, сказала Лаэсу:
— Лаэс, не ори так громко, чужие люди пугаются.
— Я силенок набираю, чтоб летом из самого Таллина ругать в Сааремаа кипускую Мари, когда она позабудет своего Пеэтера и начнет с другими хороводиться! — прогремел в ответ Лаэс.
За оградой прокатился громкий хохот.
За какие-нибудь полтора часа на рыбацкой пристани все переменилось: слышался топот сновавших во все стороны людей, снизу, от причала, доносился стук весел о борта лодок, известный на всю деревню хвастун кийратсиский Михкель со своей рыбацкой артелью, тащившей его лодку на берег, покрикивал:
Раз, два, дружно!
Мерёжей рыбачить нужно!
Хромой Михкель, арендатор хутора Кийратси, хвастался не зря. Он старался ладить с баронским любимцем кубьясом Сиймом — и всегда получал лучшие рыбные места для своих мережей. С пьяных глаз Михкель, конечно, не прочь был раздуть размеры своего богатства. Каарли собственными ушами слышал, как хвастался Михкель в каугагомаской корчме: «Деньги приходят и уходят. За быка огреб тысячу рублей, сынок прислал тысячу. Жеребец потерял прошлым летом три подковы — и они денег стоят, ворон украл у колодца мыло старой Тийны — снова раскошеливайся! Денежки приходят и уходят...»
Что и говорить, тысячи не прилетали, как болтал Михкель, в окна и двери кийратсиского хутора, а потеря подков или мыла были пустяками против таких внушительных расходов, как арендная плата, волостные и церковные сборы. Михкель, конечно, мог с превеликой натугой отложить рублей двести в сберегательную кассу в городе, ибо ни в одной другой избе не скупились так на еду и одежду, как в Кийратси. Недаром и в песне пелось:
В Кийратси живут богато — Только... хлеба маловато.
У «богатого» Михкеля каждый грош урывался от собственного желудка и отощавших желудков членов его семьи.
Повыше, на другом конце рыбацкого стана, лауласмааский Биллем (в ограде было теперь разом три Виллема, четыре Кусти, пять Михкелей и три Пеэтера), тот самый Биллем, что побывал когда-то в Америке, без устали повторял свою нехитрую, однотонную песню:
Америка, Америка, рай земной: Там поют павлины день-деньской...
— Почему ты, Биллем, от своих павлинов сюда, к воронам и чайкам, воротился, если эта Мерика такая уж разлюбезная страна?— бросила каавиская Юула в его нудный напев.
Но Биллем не счел нужным и ответить, он продолжал гундосить, а вместо него зычным голосом высказался Кусти из Лайакиви:
— Известное дело, коли павлины неслись бы там золотыми долларами, Биллем пожил бы еще в Мерике. А ведь павлину Виллема требовалось больше долларов, чем Биллем мог пилой и топором заработать, и пришлось ему поворотить дышло к здешним воронам и чайкам, а заодно и к старой Реэт.
Все эти голоса покрыла «иерихонская труба» Лаэса:
— Если нынче Реняенкамиф, черт его побери, еще насолит нам — накинет аренды, соберу барахло и уеду в Самару!
— Там, в Самаре, тебя, верно, ждут молочные реки и горы жирной каши,— вмешался хлесткий женский голос, принадлежавший, кажется, Лийзу из Хярма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135