Он слишком затянул дело с Лийзу, но теперь нельзя больше откладывать, ведь «есть уже некоторые признаки...». Да и у Анете были свои признаки: под предлогом деловых связей лесопромышленник Викштрем слишком настойчиво обивал порог ее дома...
Капитан спрятал оба письма в ящик, закрыл его, закурил сигару и лег на койку. Даже самый вислоухий осел не может бесконечно торчать между двумя стогами сена, в конце концов он выберет один из них. Но и насмешка над самим собою не помогла. Он и теперь не смог ничего решить. Только тяжелая, свинцовая усталость, сковавшая наконец его веки, освободила на сей раз Тыниса от мучительных раздумий. От медленной — при боковой волне — качки потухший окурок сигары выпал из ослабевших пальцев на пол, капитан стал дышать все глубже, его рот полуоткрылся. Лампа с немного чадившим фитилем колыхалась на стене, будто и ее тянуло улечься, но тем не менее она продолжала бросать желтый свет на каюту и ее хозяина.
Это была лучшая каюта на корабле, но тоже без всякой роскоши, только красивая занавеска перед койкой, вывязанная с особой тщательностью, казалась родней шерстяного свитера, облегавшего могучую грудь мужчины. Но и эти вещи говорили скорее о заботе (может быть, и о любви), нежели о роскоши.
Лицо капитана заросло, веки потемнели от усталости, голова с всклокоченными жесткими волосами лежала на подушке с чуть посеревшей, давно не стиранной наволочкой. Одна его нога покоилась на одеяле, другая как-то неловко свисала с края койки и от качки опускалась все ниже, пока серый носок не коснулся пола. Капитан лежал в тревожном от переутомления полусне, но в мозгу продолжалась, подобно дыханию или непроизвольному движению ноги, работа: его мысли двигались, соединяясь с видениями далекого прошлого, встававшими из самых глубин души, и наконец застыли в страшном кошмаре.
...Здесь же рядом сидел на корточках странный зверек. Это было существо с черной вздыбленной шерстью, красный язык свисал из судорожно дышавшей пасти, над его носом пламенел единственный огромный глаз, в котором, все убыстряя ход, вращалась по ходу солнца (именно по ходу солнца) десятирублевая золотая монета. Застывшими от ужаса глазами смотрел капитан на стремительное вращение золотого и вдруг понял, какой зверь стоял перед ним; рука Тыниса схватилась за револьвер, и он вскричал:
— Котерман! Котерман!
Просыпаясь, он прежде всего ощутил, что судорожно схватился за что-то. Нет, это была не рукоятка револьвера, а край койки. Каюта — да, его собственная каюта. И все же, взвинченный до предела, он соскочил с койки и, как был в носках, выбежал на палубу. Корабль качало. По- прежнему не унималась боковая волна, ветер ослабел еще больше, и, когда корабль кренился на правый борт, даже бизань-гафель плескался теперь почти впустую. Что-то чернело на макушке грот-мачты. Ах, ерунда! Теперь весь корабль провалился в кромешную тьму, а это, верно, была тень черной тучи, пробежавшей между круглой луной и волнами, она укрыла тьмой не только корабль, но и недобрый простор тяжело бушевавшего океана.
В штурвальной рубке виднелся свет. Рулевой Сандер — сын его кровного брата Матиса — смотрел не отрываясь на компас и повернул в эту минуту штурвал чуть вправо. Штурман Танель стоял у левого борта и, услышав стук двери капитанской каюты, поспешил, огибая штурвальную рубку, навстречу капитану.
— Напрасно ты беспокоишься, отдыхал бы лучше, ведь мы не первый день в море,— проговорил он заботливо, но в его голосе слышалась и доля обиды.
«Слава богу,— промелькнуло в голове у капитана,— значит, ни Сандер, ни штурман не слышали моего крика о помощи. Да и кричал ли я вообще? Порой во сне случается так, что кажется, будто кричишь, а на самом-то деле ничего, кроме неясного мычания, не получается».
Взгляд капитана остановился на барометре. За это время ничего не изменилось, а когда Тынис постучал по стеклу, стрелка нервно заколебалась на прежнем низком уровне—в пределах 735 мм.
— Зюд-ост-ост,— сказал капитан после недолгого размышления, разглядывая карту.
— Новый курс? Хочешь все-таки зайти в Ставангер? — спросил штурман.
— Да. Сколько же нам так без толку болтаться? Возьмем запас свежей воды, и я телеграммы пошлю в Петербург хозяевам груза, чтоб не беспокоились о своей постной рыбе.
(Не слишком ли много он говорил? Капитан на корабле — что бог на небесах, разве ему пристало так подробно объясняться со штурманом?!)
— Из-за воды не стоит тревожиться, ее у нас в баке достаточно. Но барометр очень упал, с запада в любое время может налететь шторм, уж тогда лучше держаться подальше от норвежских скал, а не лезть к черту на рога,— рассуждал штурман.
— А что, боишься разве? Когда покажется земля, разбуди меня! Зюд-ост-ост!— сказал капитан и направился в каюту.
— Зюд-ост-ост!— повторил штурман.
— Зюд-ост-ост!— повторил новый курс корабля рулевой матрос Сандер, как того требовала служба.
Капитан плотно закрыл за собой дверь каюты, постоял с минуту и вынул из денежного ящика стальную корабельную кассу, ключ от которой он и во время сна хранил при себе. Здесь были денежные знаки разных государств, пересчитанные и аккуратно рассортированные в пачки, а серебро и золото уложено столбиками в бумажках. Здесь хранится и золотой, подаренный Анете кораблю «на счастье». Эта монета «на расплод», тщательно завернутая в лоскут черного бархата, лежит особняком в правом углу корабельной кассы.
— Ах, ерунда!— Капитан поставил корабельную кассу на прежнее место, медленно разделся, стянул с себя, чтобы удобнее было спать, связанный Лийзу свитер (раньше свитер оставался на нем и ночью, в нем было теплее), погасил лампу и снова лег на койку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135