Он не посмел встать со стула, указанного ему молодым человеком, чтобы тайком заглянуть и за спину, а так он ничего подозрительного не заметил... Жандармское управление, комната номер тринадцать... Но он может, положив пальцы на Библию, присягнуть перед богом и людьми и даже перед самим царем, который строго глядел на него с портрета, что во всю свою жизнь не вынашивал в голове ни одной злой мысли против правительства и, уж конечно, не совершал что-либо подобное своими руками.
Вдруг дверь открылась и вошел солдат с винтовкой.
Тийт проворно вскочил. Солдат прошел через комнату, поставил винтовку штыком к стене и сел на стул. Наступила долгая тишина. Солдат сидел свободно, как у себя дома. Тийт стоял так смирно, как позволял ему горб.
— Ну, чего стоишь, садись! — сказал наконец солдат и указал на стул.
Тийт Раутсик понял, сел и уставился на солдата.
«Совсем похож на человека»,— подумал он, надеясь, что солдат скажет еще что-нибудь. Но солдат больше не раскрывал рта, а Тийт, боясь рассердить его, тоже не осмеливался начать разговор.
Прошло довольно много времени. В жилетном кармане Тийта тикали хорошие, на пятнадцати камнях серебряные часы, но он не решался проверить время: ему приходилось слышать, что у людей, которых вызывают в жандармское управление, при обыске иногда отнимают ценные вещи и забывают вернуть их. Конечно, его не станут обыскивать, он ничего плохого не сделал, и все же Тийт пожалел, что не оставил часы дома.
Потом солдат встал и, прихватив с собой винтовку, вышел, плотно закрыв за собой дверь, а Тийт снова остался один в комнате номер тринадцать. Нет, он не был один, со стены на него глядел портрет самодержца, и старик поник головой. Но когда он снова поднял взгляд, самодержец смотрел прямо в глаза своему подданному требовательным взглядом строгого отца. «Силы небесные, неужто туда, за портрет, поместили живого человека и он смотрит на меня сквозь вырезы в портрете?» Дрожь прошла по телу Тийта. Он вырос без отца — отец, как говорят в таких случаях, пришел из лесу и в лес же ушел,— поэтому, когда царя называли «отцом», Тийт всегда воспринимал его чуть-чуть словно бы за родного отца, серьезно боялся его и любил, как того требует Священное писание. Теперь Тийту Раутсику не хотелось больше глядеть на портрет, но он чувствовал, как колотится его сердце, словно хочет выскочить из грудной клетки.
Солдат возвратился и кивком головы приказал следовать за собой. Тийт повиновался. Вскоре солдат остановился перед дверью номер двадцать один (три семерки — очко!) — и Тийт подумал: «Будь что будет, но самое плохое уже позади!»
Солдат первым вошел в комнату, громко щелкнул каблуками, пробарабанил что-то по-русски, снова щелкнул каблуками, повернулся через левое плечо кругом и вышел, закрыв за собой дверь. А Тийт Раутсик остался в жандармском управлении, теперь, слава богу, уже в комнате номер двадцать один.
Внешне эта комната напоминала тринадцатую, но здесь его уже не оставили наедине с царским портретом, из-за которого за Тийтом мог следить какой-нибудь шпик. За роскошным дубовым письменным столом сидел плотный мужчина в синем мундире с широким, тяжелым подбородком. У стола стоял высокий жердеобразный человек в очках, он поворачивал свои стекла поочередно то в сторону Тийта, то к человеку в мундире, по-видимому, ожидая приказа. Но человек в мундире молчал. Наконец
очкастый, униженно кланяясь, предложил папиросу сидевшему за столом человеку с бычьей шеей. Жандармский офицер — да, это был офицер, как сообразил теперь, глядя на погоны, Тийт,— молча взял папиросу и так же молча прикурил ее от лампы, прежде чем человек в штатском успел чиркнуть спичку. У жандармского офицера с бычьей шеей и широким, словно квадратным, бритым подбородком были густые черные волосы и такого же цвета закрученные кверху усы; зато высокий худощавый человек в штатском и в очках, с воспаленными, гнойными глазами за ними, был довольно беден растительностью — безусое лицо и короткие, прилизанные волосы, настолько редкие, что издали казалось, будто он совсем лыс. Жандармскому офицеру могло быть около пятидесяти лет, господин в очках был помоложе, в некотором роде совсем молодой господин, но уж больно хлипким казался он. По крайней мере Тийт не ощутил серьезного к нему уважения. Вдруг Тийт Раутсик почувствовал, что жандармский офицер впился в него взглядом.
— Что вы разглядываете нас?— рявкнул он.
Тийт Раутсик согнулся в три погибели и беззвучно зашевелил губами (он и сам теперь сообразил, что, попав в комнату с обнадеживающим номером 21, слишком беспечно оглядывался). Прежде чем он смог вымолвить слово, очкастый господин перевел вопрос офицера.
Но Тийту и на деревенском языке трудно было ответить на этот вопрос.
— Просто так... Ничего не разглядывал... высокоуважаемый... ваше высокородие,— униженно старался он ублажить начальство.
— Что у него там в руках?— спросил офицер, когда господин с гноившимися глазами и красными веками перевел извинения Тийта.
— Это старые туфли Иды Лаксберг, я забыл... Очень прошу простить, ваше высокородие!— Тийт Раутсик подошел поближе, трясущимися руками развернул сверток, вынув туфли одну за другой, и рассказал, как они у него остались под мышкой.
Офицер с бычьей шеей приказал перевести слова Тийта и после этого долго сверлил его глазами. По-видимому, удовлетворившись в какой-то мере скорее его смирением, чем самим рассказом о туфлях Иды Лаксберг, он раскрыл лежащую на столе папку и сказал господину в штатском:
— Садитесь и говорите с ним на своем языке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135