Худенький, маленький, с блестящими черными глазами, живой и, как все евреи, очень музыкален. Голос у него еще ломался, но он прекрасно пел. Да. При мне их обоих водили в суд. Утром отвели. Вечером они вернулись и рассказали, что их присудили к смертной казни... Да. Так и повесили. Веревками задушили обоих».
Стыдно! Простому русскому человеку стыдно, до жгучих слез стыдно, что иноязычные народы так угнетаются в государстве, властелин которого бесстыдно велит раболепствующим называть себя отцом всея Руси.
Царизм, его политический строй отвратительны и гнилы, а русский народ добрый, сердечный, даровитый, жаждущий правды, бесстрашный и героический. Не отдельно от него, а только вместе с этим народом должен создавать свою новую судьбу эстонский рабочий и эстонский народ.
Что с того, что вчера вечером жандарм кричал за его дверью: «Откройте!» Разве не в доме русского рабочего нашел он убежище, разве согревшая его постель не принадлежит старой русской женщине-работнице, разве кни
га, которую он, как сокровище, держит в руках, написана не русским писателем? Разве не простой русский рабочий, Матвей Горшков, отец пятерых детей, предложил ему помощь из своих скудных сбережений, когда Пеэтера вышвырнули с работы у Гранта? У него самого, правда, было отложено несколько рублей на черный день, и он тогда не нуждался в помощи, но порой доброе слово стоит больше, чем деньги. Только в беде человек познает своих истинных друзей.
Несмотря на то, что конец романа неправильный, все же гигант сделал свое дело. Не может прозябать в рабстве народ, у которого есть такой писатель, как Толстой! Но царский режим, ненавистный оплот реакции, нужно уничтожить...
Размышляя об этом, Пеэтер прикидывал, кто же из его товарищей мог находиться еще на свободе, с кем из них попробовать связаться с помощью Клавдии. Если Клавдия получила письмо от Карла Ратаса, значит, есть надежда, что и он сможет послать Карлу письмо.
И, полный теплых чувств, Пеэтер представил себе Клавдию: черные косы, туго обвитые вокруг головы, упорство и решимость в чертах бледного лица.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
К вечеру над волнами стали появляться светлые клубы тумана. Гул рифов Хуллумятаса, долетавший от берега в море, звучал глубже, утробнее, словно бесноватый уже теперь приноравливал свою глотку к реву осенних штормов.
Особенно сетовать на сегодняшнюю погоду не приходилось: ветер, менявший направление по ходу солнца, ушел куда-то на запад и стих, да и течение было, видимо, небольшое — десятисаженный якорный канат уходил почти отвесно с носа лодки в морскую глубь. Но, говорят, у осенней ночи, даже ранней осенью, девять сыновей, поэтому нечего было и думать о том, чтобы оставить в открытом море закинутые сети. Да и две другие лодки — одна ближе к берегу, другая, вероятно, лаусеского Симма из Ватла, подальше, в море — продолжали держаться на якорях.
Михкель и Матис только что поставили сети и занялись теперь мешками с едой. Зубы вгрызались в хлеб и камбалу, да и мысли поначалу вертелись около хлеба и приправы к нему. На улов не приходится очень надеяться, для сигов время еще не приспело, а камбала прошла... Но что ты станешь делать, если хочешь удержать душу в теле? Пытай свое счастье. Другое дело, когда ты молод и полон сил: сидел бы себе в Таллине на бревенчатом срубе и размахивал топором или держал бы штурвал какого-нибудь трехмачтового корабля, а осенью даже приволок бы домой копеечку,— но крылья Михкеля и Матиса уже не носили их так далеко. За последние два года точильное колесо времени как-то вдруг поистерло, источило их, состарило. С большими надеждами работали они на постройке «Каугатомы», думая, что с этого корабля у жителей побережья поведется новая, лучшая жизнь! Теперь и эту надежду унесло ветром. Ни Пеэтер, ни Прийду не смогли помочь им, несмотря на то что пытались даже с помощью адвоката прояснить это дело. Все посланные в Петербург письма затерялись где-то в мусорных свалках бумаг, исчезли в коловороте интриг и взяток главного управления торгового мореплавания и портов. Казенный приказ взял верх, и теперь им приходилось на общем собрании считать голоса не по числу пайщиков, а по размеру пая. Когда же Ты- нис женился на Анете Хольман, ему, конечно, не было унес смысла держаться двух корабельных компаний; всем желающим он выплатил их денежные или рабочие паи по «Каугатоме». Михкель и Матис оставили в паруснике по одному паю (в свое время Михкель с натугой вложил в корабль целых три пая), но, так или иначе, никто из них, простых поморян, уже не был хозяином со сколько-нибудь веским словом в делах товарищества. Теперь в новой, объединенной корабельной компании власть принадлежала Тынису, и хотя он приходился Матису родным братом, сила Тыниса не радовала Матиса. Порой он готов был заподозрить брата: не он ли и подбил городских чиновников на запрещение старого устава?
Таковы были дела с «Каугатомой». Но и в большом мире происходили события, приносившие простому человеку только горе, бедствия и смерть. После того как Матис старательно завязал свой мешок и окинул взглядом море, он заправил дужки очков за уши и вынул из кармана последний, не дочитанный дома номер газеты «Уус аэг» от 12 (25) сентября.
«...Наступит ли мир? По инициативе президента (лшеро-Американских Соединенных Штатов представители русского и японского государств вступили в переговоры
о мире. Местом встречи выбран небольшой тихий островок в американских водах, вдали от мирской суеты и шума. Давно уже пришло время начать переговоры о перемирии, больше полутора лет миновало с тех пор, как первые пушечные выстрелы в Порт-Артуре зажгли пожарище войны и толкнули боевую колесницу на поля сражений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135