Лаас молчит. За сараем слышатся тяжелые мужские шаги, чуть в стороне кто-то ругается, переворачивают лодку.
— Ты же знаешь, я не против твоей школы, уж как-нибудь выдюжила бы, но отец не хочет и...
Лаас отворачивается. Мать краешком передника вытирает глаза. Лаасу это неприятно, он чувствует, еще немного, и сам расплачется перед матерью.
Он поднимается и идет на берег. А вечером опять выходит в море.
Ветер поднялся. Изредка ему еще вспоминается дневной разгул, и тогда он просвистывает над лодкой и чернеющим морем. Красноватый огонек фонаря раскачивается на вешке, временами клонится к самой воде. Треугольный слабый язычок, кажется, вот-вот погаснет. Но вешка снова принимает вертикальное положение, и огонек, робко мерцая, продолжает светиться.
— Эту-то ночь даст половить, думаю, больше не прибавит ветра,— буркает Михкель с кормы.
— Да, видно, так. Но часа в два придется выбирать, откуда знать, что ему к утру вздумается.
Лаас съежился на носовом ящике и видит темные лица своих товарищей, они тоже крепко укутались, кто во что. День уже померк, но звезды еще не появились. Вначале посверкивали два маяка, Памманаский потом исчез, только Кообассяяреский пробивался долгими проблесками на юго-западе.
— Ну, Лаас, ты впервой на плавучем лове. Как себя чувствуешь?— допытывается Яан, в его голосе чувствуется некоторое превосходство. Он не очень-то хотел брать Лааса, но из-за Михкеля был вынужден согласиться.
— А что такого,— Лаас и в лодке был немногословен.
— Вечером погода бестолковая, но к полночи, бывает, так задует. Помнишь, Михкель, однажды осенью?..
— В какую? Столько было всего, что...
— Ну, когда утонули каткуский Яан и иластеский Тоомас, а нас подобрал пароход и отвез в Тоолсе. Тогда были тоже втроем. Со старым корчмарем. Ты был тогда примерно в моих годах, а я, наверное, чуть подюжей Лааса...
Да, в тот раз море было сердитое. Но бывало, что и в плохую погоду выпадала удача.
Далеко на северо-западе мерцал огонек еще одной лодки.
— Сколько же это времени, никак не угляжу, посмотри-ка ты, Яан. То ли десять, то ли... Вот и глаза уже прохудились.
-г- Ничего они у тебя не прохудились — конечно, десять. Можно бы и в сети заглянуть, застряло там что или нет. Может, впустую море боронуем. Ну как?
Длинная грядка сетей, которую удерживают поплавки, дрейфует столь медленно, что кажется, лодка стоит на месте. Михкель сбрасывает с себя кожух. Лаас садится .за весла. Вешка с фонарем остается рядом, потом уходит назад.
Темно.
Михкель зажигает факел. Вначале сеть пустая, затем местами все-таки рыба есть, и снова ничего.
— Ну, чего мы тут. Через пару часов будет самое время. Давай стопори!
Лаас придерживает лодку, и Яан начинает отпускать сеть назад в море. Вскоре лодка снова медленно плещется на волнах, с километровым хвостом позади.
Ночь сгустилась и настолько прижалась к воде, что казалось чудом, как это между ними еще что-то умещается. Красным, режущим светом мерцает огонек фонаря, и Лаас чувствует, как кто-то большой тяжело опирается своими черными руками на плечи и прижимает его к тоненьким дощечкам лодки. А вдруг они развалятся? Но внизу такое же упругое море, и волны медленно и твердо вздымают их вместе с лодкой и всякий раз оттесняют тяжесть ночи.
Вдруг Лаасу кажется, будто он один как перст тут в море, в ночи, во вселенной. Какое дело до него посверкивающему в Кообассяяре маяку — свет его далек и холоден. Лодка словно бы растягивается, и трубка Михкеля раз от разу все удаляется. Наконец ее огонек виднеется уже почти за километр — еще дальше, между ней и им, Лаасом, нет ничего, кроме тоненькой ниточки, которая в любой миг может оборваться.
Ну тут в темноте начинает что-то пылать. Удивительное золотое свечение проступает из ночи, раз от разу все больше проясняясь, и вот уже небосвод сверкает тысячами красок. Океан спокоен, дышит размеренно, поднимается и опускается медленно, словно грудь исполина. А в горловине океана, по обоим берегам узкого пролива, прямо на скалах вдруг вырастают два высоких дома, и их башни касаются пылающего золотого неба.
Золотые Ворота — Лаас смотрит и смотрит. Но что за серебристая точка парит в этих вечерних золотых облаках? Постепенно снижается и теперь опускается на землю. Из самолета выходят мужчина и женщина, они поднимаются по несчетным ступенькам лестницы своего высокого дома, доходят до верха, и губы их сливаются в поцелуе.
Лаас от волнения хватает ртом воздух. Картина столь зримая, так явственно ощущает он ее всей своей кожей,
что даже пьянеет от этого. Лаас знает, что мужчина там, на вершине башни, его отец.
Но тут золото неба начинает гаснуть, и тихо колышутся высокие дома. Темные занавеси скатываются с неба до земли, их все больше и больше, пока снова не наступает глухая ночь. Опять, будто за много километров, виднеется ровное горение трубки старого Михкеля, она все приближается, концы лодок стягиваются, волна с легким плеском бьется о борт, и беспокойная молния Кообассяяреского маяка устремляет свой красный свет далеко в ночь.
Лаас снова в лодке. Привидевшиеся ему Золотые Ворота, с тех пор как маленькая Малль летом порвала американскую открытку, стали еще прекраснее. Вначале, правда, было жалко, казалось, что в доме уже не осталось ничего красивого, но теперь они вернулись. У него есть свои Золотые Ворота, быть может немного похожие на изображение, но свои, совершенно свои. Никто не сможет их больше заляпать или сжечь. Порой, когда тяжело, он думает о них, явственно видит их, и все опять становится прекрасным.
Яан завалился на середине лодки на бок и клянет холод.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77