Дедушкина спина к вечеру ноет от боли, не будет больше из дедушки ни гребца, ни ловца. Вот вырастешь, сам в море ходить станешь.
Едва ли все это — и ясный летний день с несущимся перед саночками конем, с заползшей в камни змеей, с выругавшимся плохим словом дедушкой и всем другим, что запомнилось,— было в точности именно так, как казалось позднее Лаасу. Но он помнит, что ему было необыкновенно хорошо, когда дедушка, придя на покос, рассказал матери про то свое плохое слово. Неважно, что с усмешкой. К осени дедушка так заболел, что не поднимался с кровати даже по утрам. Лаас своими голыми пятками топтался на дедушкиной спине — от этого дедушке вроде бы становилось легче. Или кто его ставил на дедушкину спину, или он сам забирался туда, этого он не помнит. Не помнит он и того, как умер дедушка. Просто его больше не стало. В памяти остались ясный летний день, змея и плохое слово, которое даже дедушке не полагалось говорить. А главное то, что дедушка про свое плохое слово все же сказал маме Лааса и бабушке.
Сколько же ему, Лаасу, тогда могло быть лет? Выходило, что дедушка умер поздней осенью, а зимой внуку исполнилось полных четыре года.
Но в следующее лето случилось такое, о чем никто, кроме Юулы и его самого, знать не должен был, что хотелось бы предать забвению, но что все же упорно продолжало сохраняться в памяти.
Снова лето, другое лето. Отец опять на заработках в Таллине. И опять бабушка и мама взяли в мызе покос —
надо было скосить сено, переворошить, высушить и убрать в стога; как всегда, два стога мызе — и один для своей коровы и своих овец. Только вот дедушки больше не было. Его, Лааса, еще опасаются оставлять дома одного, отводят к Юуле в Канарбику. Малюсенький, без клочка земли, лишь с парой овечек хуторок, куда приходилось идти по тянущемуся в сторону Уулуранна белесой лентой между крестьянских полей шоссе. Мать Юулы, вдова, ходила на поденку; сама Юула, хотя и старше его, Лааса, больше чем вдвое, все же была еще не в том возрасте, чтобы ее брать поденщицей. За кружку молока (коровы в Канарбику не было) Юуле приходилось быть ему, Лаасу, за компанию.
В комнате, в Канарбику, приятно пахнет можжевеловым дымком. Когда переступаешь высокий порог, сразу напротив виден печной очаг, висит на крючке котел. У них, у Раунов, дома плита, здесь же, в Канарбику, в комнате очаг и печь. У них дома кроме комнаты есть еще камора, передняя и чулан, в Канарбику только эта комната. Возле другой, глухой стены стоят две скамейки. За печкой высокая лавка, на которой спят. Там хорошо баловаться, прятаться под старой одеждой, а если завесить чем-нибудь маленькое, в четыре стекла, окошко, то в комнате становится совсем темно.
Юула обнимает его, даже целует.
— Когда вырасту, возьму тебя в жены,— говорит он. Но тут же словно бы сожалеет, что сказал так, потому что Юуле так далеко до его чудесной мамы. И сразу же берет половину своего обещания назад: — Я, конечно, возьму тебя в жены, но только... домашней... А Роози будет церковной женой.
Юула сердится.
— Роози такая же красивая, как мама, поэтому,— поясняет Лаас.
— Но Роози злая, и сердце у нее недоброе,— говорит Юула и все еще дуется.
— Ты бы тоже могла стать церковной, если Роози согласится быть домашней,— меняет он своих жен местами.
Затем они начинают эту самую игру.
— Давай в папу-маму играть,— предлагает Юула и щекочет его между ножками. А он в свою очередь должен так же щекотать ее, только у Юулы, у девочки, там все по-другому, совсем не так, как у него. Игра эта довольно приятная, но ему она скоро надоедает. Юула же хочет, чтобы ее щекотали еще и еще.
Вдруг кто-то вроде бы трогает дверь.
— Мама!— пугается Юула, и они сразу притихают как мыши, Юула идет глянуть, но никого там нет, был это ветер. Когда Юула возвращается, то предупреждает: — Только смотри никому об этом не говори!
— Почему?— спрашивает Лаас.
— Не говори другим, никому-никому!
— Не скажу,— обещает он, а самого почему-то душат слезы. Потом Юуле хочется поиграть еще, но он уже не хочет.
Он и в самом деле не рассказал об этой игре ни маме, ни другим, никому. Но это стало мучить его. Не столько, может, сама игра, сколько то, что о ней обязательно надо было молчать. Он помнит, что, когда его на следующий день повели в Канарбику, он, правда, пошел, но, как только они оказались вдвоем с Юулой, ему расхотелось оставаться здесь, и он вернулся домой. Юула не спросила, сказал ли он другим «об этом» — и без слов было ясно, что Лаас не рассказывал,— и остановилась между кустами можжевельника. Когда Лаас обернулся, Юула тоже оглянулась на него, потом каждый пошел своей дорогой.
Ключ от двери был сунут за приступок, он достал его и открыл замок. Кошка потерлась о его ноги и прошмыгнула в комнату. На чисто вымытом полу светились солнечные квадраты — это падал свет от окон. Радостно расцвеченные ходики на стене мерили время. Лаас постоял немного, собираясь было пойти за мамой и бабушкой на сенокос, как они, бывало, ходили туда с дедушкой; потом подумал, что мама начнет выспрашивать, почему он ушел от Юулы, и ему расхотелось идти. Лучше поспать. И он тут же, не раздеваясь, завалился на кровать.
Когда мама принялась вечером допытываться, почему он ушел от Юулы, то Лаас словно воды в рот набрал. Ведь он не смел рассказывать «об этом» другим, и матери тоже. Когда она спросила, не поругались ли они с Юулой, он только потряс головой.
— Онемел ты, что ли?— рассердилась мама.
Он испугался: вдруг она начнет и дальше расспрашивать и тогда может открыться то, что произошло в Канарбику; поэтому он сказал, что дома лучше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77