— Юхан грозится к осени достроить и перебраться. Смотри-ка, он и яблонь насажал!
— Чье это?
— Ну-ну, неужто не знаешь? Старый Кийса располовинил себя: Симму остался дома, а Юхану взялись здесь гнездо возводить.
— У него здесь такая красота.
— Да, земля-то поверху сухая, деткам хорошо бегать. А пониже она страшно бедная, один краснозем, будут ли у него тут расти деревья...
— Мать говорила, будто у тебя, Лаас, тоже на уме свой дом?
— У меня? Она сама так решила.
— Да нет, разве это плохо, хватит по чужим домам скитаться, и у самого должен быть надежный угол. О бревнах не тужи. В Кивисельяском лесу полно деревьев, спилим и привезем.
— С чего это вдруг забеспокоились о моем доме? Сперва мне надо самому захотеть иметь его. Думаю, у вас и других хлопот хватает.
И тут же Лаас почувствовал, что резковатый тон его слов точно резанул покой весеннего утра. Но сказанного не вернешь. Отец умолк, еще больше сгорбился, прибавил шагу. Лаасу становится жаль его, и он пытается смягчить свои слова.
— Ну, не сердись, такой уж я уродился, не люблю, когда мне указывают.
— Чего там сердиться — вот если бы ты еще и плату запросил за доброе для тебя дело, вот тогда и впрямь неоткуда было бы работников брать,— переводит Юри разговор в шутку.
— Кто ж тут силком,— говорит отец,— только ведь весна, пора гнезда строить, и сам с такой завистью смотрел на чужие венцы.
Пробуждающееся весеннее утро, которое еще отдыхает иод сенью уходящей ночи, по-прежнему прекрасно. Узкая прямая дорожка устремляется под высокие деревья Арунымме. Первый слабый ветерок пробегает через лес, и деревья шумят, будто тихие голоса огромного органа.
У Лааса такое ощущение, будто он идет в церковь за отпущением грехов. Но когда он начинает задумываться о своей жизни, то она выглядит все более неопределенной. Обозлился на отца — видимо, тот все же задел его больное место, иначе не стал бы горячиться.
Мийя — какое у него право обвинять ее в лицемерии, ведь он и сам колеблется. Тянется к ней, однако, в своей глупой ревности, капризен и непостоянен, и эти две недели, которые Мийя провела здесь, он стыдливо избегал с ней встречи.
И это правильно и честно — нечего по крохам воровать чужую жену! Но он не рыцарь и, кажется, боится вторично потерять Мийю, ведь весна с осенью ходят рядом. И к чему оставаться для милостивой госпожи обыкновенным героем дачного романа, к чему понапрасну терзать себя, зачем опускаться до низости, если это все равно ни к чему хорошему не приведет.
Мысли его зашли в тупик, но, с другой стороны, именно теперь у него появилась настоятельная необходимость прийти к ясности. Вокруг все бодрящее, удивительно чистое, свежее, сосны благоухают, и отец и Юри гулко топают по сухому берегу. Между редкими соснами виднеется расцвеченный зарей залив.
Однако он не может взять в толк и того, о чем ему сожалеть. И тут же мысли его переключаются на другое: он видит в своем воображении какой-то необыкновенный собор, мощный, гигантский, видит его так ясно, что почти осязает его.
Это не узкая и мрачная каменная церковь, а белоснежный просторный храм, под сводами которого, казалось, уместился кусок неба. Линии спокойные, чистые, нежные, так что храм этот не может быть местом, где кого-то закидают камнями или над кем-нибудь станут вершить суд.
И он уже чертит план, высчитывает устойчивость сводов и высоту башни.
Но где этот храм построить? Вон там, на высоком уступе противоположного берега, маяк можно встроить в башню. Да, но там уже есть бакен, а в поселке — церковь. К тому же это потребовало бы огромных расходов. Разве что в Таллине? В центре города пришлось бы разрушить какое-нибудь безликое торговое здание... Безликое торговое здание — хо-хо-хо! Разве недостаточно ему златовратых воздушных замков, неужели он теперь начнет строить еще и воздушные храмы?
Но когда он ловит себя на этакой фантазии, это его не возмущает, а скорее доставляет радость, ведь не все воздушные замки навсегда повисли в воздухе.
Дорожный мастер, нет, дальше так продолжаться не может! Пройдет лето, у него будет полмесяца отпуска, после чего он откажется от места и — в университет.
Теперь он от своего не отступится, и, словно желая утвердиться в своем решении, он начинает оживленно разговаривать с отцом и Юри, расспрашивает обо всем, об уловах и боттенгарне. Боттенгарн? Да, почти готов, дома потом глянут, столько-то времени у Лааса найдется, летом поставят дорогую снасть в Сырве, там видно будет.
Они выходят на широкую дорогу, и к ним присоединяются мужики из деревни Рихва. Затем следует крутой берег с избушкой, лодками, сараями для засолки рыбы, вешали и множеством рыбацких сараюшек.
И вовсе не рано они вышли, на дорогу ушел добрый час. Отец достает из-под стрехи ключ и открывает замок. Они складывают сети и мешки для рыбы, и вот уже все владельцы лодочного мотора на месте. То тут, то там в тишине раздаются резкие выхлопы, и вскоре затарахтел мотор и на корме у рауновской лодки. Отец и Лаас сталкивают в воду еще и небольшую лодку — их верши стоят примерно в километре ниже лодочного причала,— гребут в ту сторону.
Рыбы не так уж и мало, как думал отец, в одну вершу набилась целая куча окуней.
Настроение у Лааса поднимается. Бодрое, чистое весеннее утро, старательно копошащийся поблизости отец и его дружеский, убаюкивающий разговор — все это действует на него, как освежающий напиток.
Что было, то было. Двадцать шесть — по крайней мере за пять лет закончит университет, получит диплом инженера, и тогда на другую жизнь останется еще достаточно времени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77