.. поднимается из гроба...
— Ты ждешь и боишься смерти моего мужа. Боишься, что, когда он умрет, ты должен будешь жениться на мне.
Он не отвечает. Думает, что в ее словах нет правды, что они сказаны в шутку, и поэтому нет надобности на них отвечать. Он убежденно верит в свое «все» и хотел бы знать все о ней. И Мийя рассказывает ему еще пару невинных историй, о каких-то детских поцелуях, и это, наверное, для нее на самом деле все...
Лаас внимательно оглядывается, перекидывает велосипед через высокий, из колючей проволоки, забор, который проходит по лесу. Сосенка вздрагивает, стряхивает на него последние капельки недавно прошедшего дождя, и колючки проволоки трепещут даже через десяток столбов.
Для чего поставили столько заборов — скот одного хозяина не должен общаться со скотом другого. Оолендер,
тот даже свою землю поделил такими проволочными изгородями.
Слишком рано. Стройной фигуры Мийи не видно ни между деревьев, ни на пне. Лаас направляется к высокой густой ели — единственной тут среди сосен — и сдвигает с места широкий, поросший мхом камень. Так и есть. Он разворачивает свернутую в трубочку влажную бумагу.
«Далеко по дороге громыхает телега, над головой чирикает птичка. Темнеет, ждала, думала, может, придешь. Завтра уезжаю в город, возможно, не вернусь к воскресенью. Хочу видеть тебя.
Милый, милый!»
Но она и после ждала его, потому что внизу, частыми, набегающими друг на друга буквами, вслепую нацарапано:
«Совсем темно. Я ничего не вижу. Мне страшно».
Мийя? Что случилось? Мне страшно? Отчего? Почему она не написала? Антон — он сейчас где-то в Вырумаа. Кто-то за ними следит и все доносит ему? Заболели дети? Но тогда она была бы с ними?
На мгновение пронзает мысль: может, он сам был не очень осторожен. Однако это представляется маловероятным.
Оставляет ей письмо и каждый вечер ходит встречать автобус. Мийя возвращается лишь в среду, но и тогда он не сразу может поговорить с ней, в поселке много людей.
Все никак не стемнеет. Уже давно, смеясь, прошла торопившаяся из хлева на кухню служанка, двери захлопнулись, и собака гавкнула в последний раз. Небо на закате за березами все еще рдеет.
Время тянется и тянется. И хотя секундная стрелка нервно дергается, другая стрелка остается совершенно неподвижной. Какими же огромными должны быть часы, чтобы отчетливо видеть движение стрелок? Километровые стрелки, наверное, должны бы двигаться быстро.
Набегает слабый ветерок, шелестят деревья. Лаас подкрадывается ближе к дому, от которого его отделяет лишь дощатый забор, пара яблонь и грядки с клубникой.
Четверть двенадцатого. Вроде бы стало потемнее. Он берет еще немного правее, так, чтобы его ни с какой стороны, кроме как из окна Мийи, нельзя было увидеть, и бесшумно перелезает через забор. Собака даже не тявкнула. Через два часа он оказывается под укрытием стены.
Тихонько стучит по стеклу, но ему кажется, грохает и сотрясается весь дом.
Через несколько мгновений снова скребется по стеклу. Занавеска сдвигается, и он видит ее нежное, прекрасное, чуточку грустное лицо. Звякает крючок, и створка окна открывается.
— Мийя.
Ее улыбка удивительно ласковая, теплая.
— Поднимайся,— шепчет она.
Они стоят друг против друга, она в длинной простой ночной рубашке, глаза ее чуть ниже его глаз, и вдруг она закрывает руками лицо.
— Мийя? Что с тобой?
— Мне стыдно — уйдем отсюда.
Теперь и он замечает на белой подушке темную головку мальчика, слышит его ровное дыхание.
Они бесшумно проходят через полуоткрытую дверь в другую комнату.
— Мийя!..
— Я знала, что ты придешь.
Больше они ни о чем не говорят. Словно бы страшатся того, что могут сказать друг другу, и признание, которого они ждут, растворяется в ласках.
Уже полночь, а они еще не расстались.
— Мийя, я думаю о том, что ты хотела мне сказать...
— Что ты думаешь?
Он и сам не верит в то, что говорит, это лишь попытка прикрыть истинную мысль.
— Ты больше не хочешь меня, остаешься со своим мужем.
— Ох, с мужем... Для тебя это, конечно, было бы лучше.
— Мийя, но ведь я твой!
— Ты беременна...
Ее рука вздрагивает. Некоторое время они безмолвно лежат рядом, затем он осыпает поцелуями ее губы, волосы и тело. Он, кажется, опечален, но в то же время какая-то радость, победа над чем-то перевешивают эту печаль.
— Мийя, Мийя...— Он гладит ее тело, в котором скрыта теперь частичка его самого, и шепотом спрашивает: — И давно?
— Нет... Я должна скоро снова поехать в город. Я не могу... не в состоянии! Боже, боже, наконец-то я должна сделать то, что мне приписывали. Врачи запрещают мне
рожать, даже против Лаури возражали, у меня больные легкие.
Лаас молчит. Он и рад, что все разрешается таким образом, и все-таки он чувствует себя жалким, убогим — его ребенка не хотят. Одновременно охватывает тревога за Мийю: больница, врачи, все это может кончиться трагично.
Он говорит об этом Мийе — теперь Антон должен дать развод, если только она пожелает. Но Мийя не хочет, из этого ничего не выйдет, и снова, вспомнив про Лаури, начинает плакать.
Лаас, казалось, воспринимал жизнь со всей серьезностью. Его предыдущее существование было неизбежным следствием многих обстоятельств, он делал то, что он должен был делать. Теперь он сам стал причиной, и это пугает, ужасает его. За грехи родительские карают детей, до третьего и четвертого колена... И все же вместо того, чтобы убедить Мийю в необходимости какой-то крутой, решительной развязки, создать ей твердую опору, он лишь ласкает и продолжает твердить о разводе, сам не очень веря в это.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77