Помнишь, и он когда-то вздыхал по мне и нарочно ли, от большой ли заботы страшно похудел. Но сейчас он в столице, чиновник, в меру жизнелюбив и... замышляет вроде скоро жениться. Потом, конечно, вернется в Хару, и вы оба еще станете соседями. Расширит он отцовское дело и поведет его с таким блеском! Но ты...
Пауль с подсознательной, скрытой усмешкой слушал рассказ Тони о ее «бывших», но все же не смог отнестись к нему совсем иронически — присутствие женщины и ее голос слишком волновали его. И когда Тони прошептала: «но ты...»— он лишь сказал, пытаясь возразить:
— Господи, я, что я такое — лишь простой рыбацкий поп...
— Да, ты мог бы им быть, но ты так облагородил эту поповскую должность, что люди и сейчас уже почитают и любят тебя, будто... бог весть кого.
— Ты в чем-то права, но ты не учла все мои необычно благоприятные обстоятельства...
Тони всерьез удивилась. Она не понимает Пауля и тихо спрашивает:
— Пауль, мне неясно. Какие еще обстоятельства?
— Обычные, вполне обычные. Со стороны глядя, может, правда, показаться, что человек попал в ужасающе стесненные условия, а на деле они исключительно благоприятны для юноши, который не сгибается перед бедами. В этом случае атмосфера несчастья и нищеты становится для него идеальным тренировочным бассейном, в котором невольно приходится жить сыновьям и дочерям бога, у которых нет маменек-папенек. Это старая истина, но ее редко вспоминают. Конечно, должен быть кто-то, кто одобряет, когда человек впервые попадает в воду и делает первые попытки плыть. Но сильные и смелые обходятся и без это
го. У меня была удивительная мать, она ободряла меня простыми, идущими от сердца словами, заботилась, чтобы я не потерял веру. И когда она сама заболела проказой, именно это несчастье и вера стали силой, которая толкала меня вперед, в гору... А помощь брата, Яана. Но, пожалуй, даже смерть Яана принесла мне пользу, я остался один, совсем один — среди вас... так как вы сами оставили меня в одиночестве! Разве не так?.. И снова необычайно благоприятное обстоятельство, которого вы все — другие — были лишены. Быть одним, но все же среди остальных! Что для вас было спортом, для меня — борьбой не на жизнь, а на смерть, и это заставило меня относиться к жизни гораздо серьезней. Я был одинок, без союзников. Мне оставалось либо брать верх, либо лежать на лопатках. И эта борьба воспитала меня. Это наилучшее, что может усвоить одинокий. И это позиция, какой никто не может и не осмелится пожелать себе: быть одиноким среди других. Обычно в этом усматривают погибель и пытаются барахтаться в толпе, разделяя ее мысли и чувства. Конечно, в те дни я еще не понимал известный парадокс Библии: кто бережет свою жизнь, дрожит за нее, тот ее теряет, а кто не жалеет своей жизни, тот лишь обретает ее. Да и я пришел к пониманию того, что благоприятствует мне, не сразу, постепенно осознал, что мыкаюсь себе на пользу. Так что положение мое было в самом деле завидное, хотя иные добросердечные из вас жалели меня. Умри мои родители вскоре после моего рождения и возьми меня приемным сыном бездетный хараский торговец Мете, вряд ли я был бы иным, нежели его нынешний сын.
Тони молча слушала, время от времени понукая лошадь, чтобы держаться поближе к передним саням.
Дорога, отмеченная вешками, пучками соломы на шестах, ведет через узкую отмель Калараху, где стоит сарай, и устремляется к заливу Ихасалу. Отсюда до Весилоо около четырех километров.
Прояснившийся было северный край небосвода опять затянуло мглой, переменчивый ветер задул с юго-запада и гонит низкие снеговые тучи через весь небосклон на северо-восток и на север, где только что было открытое, чистое небо.
Повалили холодно-влажные хлопья снега, они оседали на шапке и пальто Пауля, на пестрой шали Тони, наброшенной поверх шляпы. И когда она стряхивает белой варежкой снег с пальто и с материнской заботливостью пытается накрыть шалью и Пауля, он почти забывает править лошадью и предается блаженству. Умная коняга сама бежит за первыми санями, не сворачивая с дороги.
Не слышно возгласов тех, кто едет в хвосте колонны. Добравшись до закованного в лед моря, Пээтер подзадоривает лошадь, и за его санями следуют двойной разделившейся вереницей все остальные.
Из-за снега задним саням невозможно ехать за Тони и Паулем след в след, и Тони поправляет шаль на плечах спутника, говоря, что пастору нельзя замерзать, завтра он снова должен быть на кафедре.
Пауль вначале возражает, но и не сбрасывает шаль со своих плеч, и так, укутанные одной шалью, они ощущают тепло друг друга. И темнота тоже сближает их.
Пастор Лайд еще больше впадает как бы в гипноз, критическое отношение к себе слабеет в нем совершенно. Он будто бы снова превратился в прежнего маленького Пауля из Мяннйку, только давнишняя мечта его стала действительностью: он едет рядом с Тони, женщиной своих грез, чувствует биение ее сердца.
Тони мила, нежна и почти по-матерински заботится о нем, чтобы он не простудился. Чувствуя ее рядом с собой, он забывает жеманную и кокетливую Тони гимназических лет и видит в ней девушку своих мальчишеских мечтаний. Тони не сердится, когда Пауль бахвалится перед ней,— парни, как молодые петухи, все норовят распустить свои перья. Тони не допытывается у него, как случилось, что он стал пастором у них в Харе, и он благодарен Тони, что она не спрашивает это, так как иначе ему пришлось бы рассказать об участии в его жизни прежнего пастора, старого Танга. А если бы он сказал Тони правду — солгать нынешней Тони почти невозможно,— оказалось бы, что он, Пауль, не такой уж и «сам, своим умом возвысившийся человек», как он бахвалился только что.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41