пусть повертится, ягненка зарежет, коньяк покупает... А уж когда погощу как следует, тогда и выскажу ему все, что о нем думаю. Когда Али вошел во двор Жамалиддина, то увидел свет в одном из окон; он постучал, но никто не открыл ему, и тогда Али стал колотить в дверь руками и ногами, требуя отпереть. Наконец на крыльцо вышла девочка лет пятнадцати. Она была пунцовой от стыда и переминалась с ноги на ногу с таким видом, будто ее застали на месте преступления.
— Папа дома?
Девочка стояла, мялась и ничего не отвечала.
— Ну что, у тебя язык узлом завязался, что ли? Иди маму позови!
Девочка ушла в дом. Али прождал с полчаса, ее все не было и не было. Али уж не знал, что и подумать. Наконец она появилась снова.
— У нас гость, папа не может выйти...
— Интересно! Ты сказала, что пришел Али-ага?
— Сказала.
— Почему тогда не выходит?
— У нас гость важный, понимаете.
Али обошел дом, подошел к окну, в котором горел, свет, и сильно, чуть не разбив, ударил по стеклу.
— Эй ты, дерьмо, выходи-ка!..
Жамалиддин появился во дворе с недовольной физиономией.
— Ну что ты шумишь? Гость у меня неожиданный, приходи попозже.
— Ты что, серьезно?
— Ну да...
— Кто такой?
— Ветфельдшер...
— Он что, лучше меня?
— Но он же по делу...
— Последний" раз спрашиваю: ты не шутишь?
-— Не шучу. Приходи попозже...
. — На тебе «приходи попозже»!
Голова Жамалиддина стукнулась о косяк двери, а сам он рухнул на пол.
— Дрянь эдакая! Посмотрите-ка на него! Ветфельдшер, значит, человек, а я — нет?
Ни в этот, ни на следующий день Али работать не мог. Он ходил по двору взад и вперед словно маятник; его мучила совесть. К вечеру пришел Жамалиддин, попросил прощения и сознался, что скрыл от Али место ночного сторожа. Жамалиддин дал слово, что возьмет его на работу, и разорился на ягненка и две бутылки коньяка.
В тот день, когда Али впервые вышел на ночное дежурство, областная газета под рубрикой «Писатель и пятилетка» начала печатать его очерк «Луч под землей». Очерк был большой, вышел в трех номерах. Аулчане узнали, кто автор очерка, по фотографии, правда, только родные и близкие, потому что фотография была старая и изображала двадцатилетнего парня с челкой.
Братья Али загордились, ходили важные, словно стали выше ростом, а он начал подсчитывать, сколько получит гонорара и сколько кубов леса сможет купить.
Так они и жили своей жизнью, занимались делами, по- своему важными для каждого, но никто не чувствовал трагедии, которая неуклонно приближалась, потому что семена будущего события уже рассеялись в разных местах и каждое семя, попав в плодородную почву, уже набухло и проклюнулось...
Мамыржан считал себя надежным, порядочным гражданином, а отцовский долг почитал святым долгом. Каждую субботу он собирал детей в большой комнате-зале и в течение часа вел с ними беседы о труде, дисциплине, человечности. Он проверял домашние задания, задавал детям вопросы и требовал полного ответа, хотя сам мог этот ответ и не знать. Привыкшие к таким собраниям дети не считали странным поведение отца. Лишь младший сын Мамыржана, Дулат, иногда пытался бунтовать, впрочем его хватало ненадолго. Часто Дулат задавал отцу
встречные вопросы, на которые тот не мог ответить, и тем самым оказывался в неудобном положении. И если Мамыржан не мог ответить на вопросы сына, то начинал сразу угрожать, ругаться, тем и спасался.
Сегодня он возвратился с работы пораньше и, как всегда собрав детей в гостиной, не увидел среди них Дулата.
— А где Дулат?
— В «гвардейской»,— так в доме называли комнату Дулата и Талгата; комната, в которой жила старшая дочь, Раушан, называлась «пансионом благородных девиц».
— Что это за фокусы? Сейчас же приведите его сюда!
Талгат неохотно вышел, но вскоре появился снова:
— Говорит, не пойду, лежит, к стене отвернулся.
Не ожидавший от сына такой выходки, Мамыржан раскраснелся от обиды, замолчал, потеряв дар речи от негодования, потом пробормотал:
— Наверное, заболел...— встал с места и отправился в «гвардейскую».
Дулат лежал на диване, длинные ноги свешивались, лицом уткнулся в подушку.
— Ну-ка, вставай! Что за бунт?
В ответ ни звука.
— Кому я говорю! — Мамыржан, обидевшись, ткнул мальчика кулаком в затылок, раньше он никогда не позволял себе и пальцем притронуться к детям.
— Ну этого еще не хватало,— вскакивая, по-русски прорычал Дулат,— нечего сказать, хороши родители!
— Что ты сказал? Кадиша, эй Кадиша, иди послушай, что говорит твой щенок!
На шум сбежались все.
— Папа, не трогайте его... Ну, папа!..
— Как это — не трогать? Вот врежу сейчас! Я думал, что воспитываю из вас людей, а оказывается, кормлю собак! Не выйдет!..
— Папа, он же сегодня трояк получил! — чуть не плача, с обидой сказал Талгат.— Не троньте его.
Мамыржан, последнее время занятый служебными делами, и не знал, что Дулат сегодня должен был сдавать экзамен по химии.
— Неправда, в восьмом не сдают химию.
— Никто не сдает, а Дулат сдает. Учитель весь год придирался к нему, теперь заставил сдавать,— пояснила Кадиша.
— Да? — удивился Мамыржан.— А мне почему не сказали?
— Ты занимался с приезжими гостями...
— Хм... Как фамилия учителя?
— Матеков.
— Матеков? Матеков... Так, чем ты ему насолил?
— Не знаю.
— Чего не знаешь? Химию?
— Химию-то я как раз знаю, и не на тройку, а на шестерку.
— Тогда что ему надо?
— Откуда я знаю!
— Ну, а сам-то он что говорит?
— Говорит, что и я, и мой отец непорядочные люди.
Тут Мамыржан покраснел до корней волос. Он вспомнил игривую продавщицу Катиру из центрального гастронома, вспомнил ее фамилию — Матекова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164