Не нужно было соглашаться идти в магазин, пошел, стыдно перед дядей, вот и попался...
Они шли молча; у Конкабая голова огромная как казан, лопатки как ворота, длинное туловище, короткие ноги, черное рябое лицо. Всегда мрачен, никогда не улыбнется, не раскроет душу, не узнаешь, о чем думает. Если схватимся, победит он меня или нет? — спрашивает себя Аспанбай. Нет, пожалуй, не одолеет... Не поддамся... Если тронет, я его жалеть не стану... А вдруг покалечу?.. Нет, никогда драться не буду, пусть люди дерутся, не хочу быть похожим на них, не буду... Странные люди — дерутся, убивают друг друга. Это не по мне... Увидев у ворот «Волгу», Аспанбай понял, что к байырлы приехали гости.
— К дяде Али тоже приехали...
— Кто?
— Гости с неба.
— С неба? О чем болтаешь, идиот!
— Ну правда! 'С неба, на вертолете!
—- Да... Недавно какой-то вертолет трещал над аулом, значит, таких гостей Али принимает?
— Да, таких.
— Ну, а что за люди? Солидные?
— Нет, худые.
— Фу, дурак! При галстуках?
— Нет...
— Гм... Наверное, геологи...
— Не знаю, но один из них хороший человек.
— Много ты понимаешь! Ты же идиот!
Когда вошли во двор, Конкабай приказал юноше расстаться наконец со своей сумкой, зайти в курятник, вынести оттуда маленькую скамеечку, поставить возле крыльца, сесть и ждать серьезного разговора. В курятнике нет окон; Аспанбай нагибается, ищет в непроглядной тьме скамейку; в это время в сарай входит Конкабай. Хлопает дверь. Конкабай стоит у него за спиной, и тут Аспанбай слышит: живи здесь, пес паршивый, будешь знать, как есентаям дома строить!
Так Аспанбай оказался в темнице. Сначала он услышал щелканье замка, потом удаляющиеся шаги Конка- бая. Вот люди, думает он, трудно их понять, зачем им насилие, зачем несправедливость? Аспанбай стоит печальный, в голове его роятся горькие мысли, но кричать, звать на помощь, стараться выйти на волю —на это его не хватает, он не решается; таковы люди, думает Аспанбай и остается стоять, прислонившись к стене; он будет стоять так долго.
Когда Муса и Уренгей вернулись с кладбища, они решили уединиться и посоветоваться, как организовать поминки, сороковой день смерти старухи, матери Торшолак. Вкратце сообщив, почему не был на похоронах, Муса произнес такую речь:
— Жаль тещу! Всю жизнь прожила как собака в этом ложном мире, одна как перст. Кто был у нее, кроме тебя да меня? Конечно, мы с тобой вслед за ней умирать не будем. Живое — живым, надо думать о тех, кто остался на этом свете. Сорок дней еще не исходилось, но мне бы хотелось провести сороковины немного раньше, я не могу задерживаться; в нашей вере, по-моему, это разрешается, ты же знаешь мои возможности, приехать сюда еще раз не смогу!
Они сидели в комнате для гостей на стеганых продолговатых одеяльцах. Муса для удобства подложил под
локоть две подушки и полулежал; Уренгей, по привычке, застыл прямой как истукан. Муса был похож на беркута, собирающегося закогтить свою жертву, глаза налились кровью, лицо лоснилось от пота, даже разгладились глубокие морщины на лбу; он выжидал момент, чтобы схватить добычу, а жертва, на которую он нацелил свой клюв и когти, сидела перед ним и напоминала лису, что пытается, задрав кверху голову, понять намерения нависшего над ней хищника, прежде чем уходить, виляет по кривой тропе.
— Правильно! Необходимо согласовать все,— это лиса окинула небо быстрым взглядом.
— Говорят, в таких случаях излишний шум не нужен, тихо отметим... Зять мой большой человек, я думаю, никто не посмеет пустить дурную молву о его родне,— выпустил когти Муса,—ведь покойная при жизни была выше стланика, но ниже кустов полыни, зачем же сейчас, после ее смерти, поднимать шум? Положение городского человека тебе известно, все, что могли, мы привезли — барана и ящик водки.— Сказанное Мусой означало: «Хоть ты и не очень обязан, но у меня нет средств, раскошеливайся на сороковины тоже».
— В этом году и у аульного казаха положение не ахти...— Лиса, внимательно следившая за небом, отступила к невысокому кустарнику.
— Да и раньше было так же! Старуха покойница приходилась мне тещей, а тебе — родной сестрой. Будет справедливо, если тяжесть груза мы поделим пополам! — спикировал бесхитростный хищник.
— Все это верно, но единственный сын-кормилец, в лицо которого мы все смотрели, освобожден от службы, а ведь у него достаточно бегает во дворе черноногих... Да и мы со старухой тоже сидим у сына на шее.— Лиса стала уходить в гущу кустарника, а дорога в небе прямая, не знает поворотов, поэтому трудно предусмотреть все извилины и лазейки, какие есть на земле: хищник, уже навостривший когти, растерялся.
— Эй ты! Перестань передо мной вилять хвостом! Я приехал сюда, потому что знаю: здесь живет ее родня и мне помогут поднять этот груз.
У степного дикого зверя много троп и укрытий:
— Человек не властен над собой, обстоятельства управляют его судьбой. Если верно то, что не уйдет от тебя предназначенное богом, то так же верно, что никакой скакун не догонит того, чего нет.
— Тьфу, а ты, оказывается, собака!
— Не очень-то зарывайся, батыр, еще не раз придется встретиться. Правду говорят, не плюй в колодец, пригодится воды напиться.— Лиса спряталась за черную скалу; несущемуся прямо на нее хищнику придется отступить, не то он ударится о скалу; ни лиса, ни скала от этого не пострадают, покалечится только сам небесный хищник; получить же увечья из-за какой-то старухи покойницы не входит в его планы: ничего не оставалось, как гордо взмыть в небо. Пятьсот рублей, спрятанные на груди около сердца, заскрипели от напряжения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164