Он был смирным, как говорят, неспособным даже вынуть траву изо рта овцы был талантлив, но невезуч. Старшему из детей было одиннадцать, жена не работала. Как давно я их не навещал, не будет мне добра, пришла в голову гнетущая мысль.
Он свернул в магазин, купил дорогих сладостей, пришел в дом покойного друга. Райгуль, постаревшая — волосы начали седеть,— встретила Омара сердечно, поставила на плиту чайник, а детишки бросил на шею, довольные, расшалились. В доме поселилась бедность, надо одну из ближайших получек отдать им, решил он. Когда очутился на улице, опять задумался; пошел к центру, купил цветов; перейдя наискосок пригорок на окраине, шел еще часа полтора и пришел на казахское кладбище, положил цветы в изголовье друга; могила неухожена, поросла травой; вырвал жесткие пучки и потом долго стоял, покачиваясь, ухватившись двумя руками за железные прутья ограды. Друг, ты был талантливее меня, но ушел, так и не раскрыв ни одного из своих природных дарований, ушел, не осуществив нашу общую мечту. Все, что не довелось сделать тебе, наверно, должен бы сделать я, но теперь?.. Едва ли... Ты видишь, в какое плачевное положение я попал по воле, случайных обстоятельств... В жалкое положение... Он бы не простил меня... Конечно, упрекать бы не стал, но взглянул бы осуждающе, а ведь мне этого достаточно. Дуб — так Омар называл своего друга при жизни. Он был высоким, могучего телосложения, руки, как сучья, доставали до колен... Когда ты умер, я поклялся на твоей могиле работать вдвойне: и за себя, и за тебя. Но не удается мне исполнить эту клятву... Не только тобой — собой не могу быть... Я ведь даже кожаную тетрадь в желтом переплете, которую хотел посвятить твоей памяти, до сих пор не могу закончить. Конца не видно этой работе... Затягивает повседневная суета, быт. Все думаю об одном — город, город... Вот с этой мыслью и прожил семь лет, семь лет моей жизни... Не мог за эти годы вырвать час, всего час в сутки, чтобы закончить желтую тетрадь... Когда я думаю о тебе, мне кажется: заверши я нашу работу — и можно бы лечь рядом с тобой... Боюсь, что я бездарь, мой любимый Друг...
Эти надгробные слова он говорил долго и даже не заметил, как, сжимая ржавые прутья могильной ограды, слегка погнул их. Вечерело. Солнце уже опускалось на свое гнездо, весь мир, как глаза долго плакавшего человека, покраснел. Омар удивился: как так? Ведь, кажется, он только что пришел... Ну что ж, дорогой друг, оставайся снова один, ничего не поделаешь...
Когда он с трудом начал выбираться из крутого лабиринта установленных впритык друг к другу надгробий, возле свежей могилы с краю, у прохода, он заметил мужчину в позе мусульманина, читающего молитву. Мужчина сидел на корточках, с опущенной головой, одетый в черное. Оказывается, Мамыржан. Увидев его, Мамыржан вскочил, словно ожидал этого прихода, не удивился, без признаков растерянности протянул Омару обе руки:
— Омаржан... Постарайся меня простить...— и заплакал. Держа обеими руками протянутую руку Омара, наклонился и несколько раз поцеловал: — Омаржан... Прости меня, айналайын, прости, родной.—Он рыдал.
Омара это тронуло:
— Успокойтесь, Маке, успокойтесь.— Он слегка коснулся ладонью его спины.
Так они простояли довольно долго. Омару стало не по себе от часто повторяемого Мамыржаном «прости», и он сказал:
— Я пришел, чтобы положить цветы на могилу Дулата...
Сказать-то он это сказал, но лоб его покрылся испариной, запылали щеки: ведь он имел в виду своего друга Дулата! Мамыржан же отнес эти слова к сыну и стал благодарить:
— Спасибо, Омаржан! Спасибо, айналайын! Совершил я на кладбище собачий поступок, схватил тебя... прости, брат!
Омару стало вовсе неловко:
— Хорошо, Маке! Будьте здоровы! — Он повернулся и ушел.
И опять начал говорить сам с собой. То, что ему стало
неловко, это естественно, ведь тогда, в горе, он не соображал, что делает... О боже... Дело не в поступке отца —дело в смерти сына... Оборвалась жизнь... Какой ужас! Зеленый, нераскрывшийся бутон лопнул, обнажив ярко-красный лепесток... Из синих губ хлынула кровь... Перед глазами Омара снова предстала вся эта страшная картина, опять его душа содрогнулась, опять затрясло тело. Наверное, всю жизнь меня будет преследовать это ужасное видение... И зачем я повел этого бедолагу на Самар-озеро?! Зачем я прельстил охотой человека, никогда в жизни не державшего в руках ружья?! Эх, некому мне всыпать как следует! Омар спустился с пригорка и вдруг, приостановившись, неожиданно рассмеялся — какой же он чудак! Он так открыто горюет, он так убивается из-за смерти парня, что люди подумали, наверное, что он оплакивает свою будущую судьбу! Омар опять рассмеялся. И в доме Мамыржана подумали, что я забочусь о своей голове. Не-ет, не выйдет! Меня не за что осуждать людям, и меня не обвинишь Так легко...
За эти дни, казалось, Омар растерял все свои волевые качества, как магнит, соприкасаясь с деревом, теряет свои свойства.
Аблез жил в том же доме, что и Омар. На одном этаже и на одной лестничной площадке. Но они, подобно другим соседям, не общались семьями, не приглашали в гости друг друга. При случайных встречах просто кивали головами.
По внешнему виду Аблез истинный казах, коренной степняк, но быт его организован на европейский лад. В этом вопросе Аблез на редкость постоянен и последователен. Жена его, женщина крупная, крупнее его самого, с холодным длинным лицом, напоминает лошадь. Прическу носит строгую — пучок, как в сороковые годы. Она тоже твердых правил и взглядов. Преподает физику в здешнем филиале Политехнического института. Никаких ни с кем дёл, живет сама по себе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164