При таком его настроении обычно токал Торшолак получала свою порцию побоев, но на этот раз все обошлось. Оказалось — ожидался приход Жексена. Услышав, что сын вернулся, он поднялся, вышел
во двор. Жексена застал прихорашивающимся перед маленьким зеркальцем, висевшим над рукомойником,, одетым в коричневый выходной костюм, Муса, не говоря ни слова, подошел к сыну и ударил костылем по затылку. Из-за отсутствия правой ноги размах оказался слабоватым, и костыль, чуть коснувшись шеи, скользнул по плечу. Жексен, не ожидавший подобного и ничего не понимая, обернулся. Муса сквозь зубы заругался: «Отца твоего...» — и размахнулся костылем еще раз, но не рассчитал силу, упал и ударился лицом о землю, крепко ударился, охнул, однако быстро приподнялся и в таком положении снова метнул в сына костыль. Жексен как мальчишка отскочил в сторону, удивленно глядя на отца, и тут понял причину вспышки его безудержного гнева. Муса так смотрел на сына, что, если бы его глаза вдруг превратились в пули, он бы застрелил Жексена. Жексен выкрикнул:
— Хоть лопни от злости, я все равно женюсь на Разин! Мне ваши казахпаевские замашки — пять копеек! И дочка Разин будет моей дочерью! Все!
У Мусы закружилась голова, глаза налились кровью, он смутно помнил, что потом было, что он говорил.
— Уходи,— наверно, крикнул он.— Исчезни с моих глаз вон,—наверно, сказал он.— Благословляю тебя тыльной стороной ладони1,— наверно, проклял он.— Яйцо-болтун2,— наверно, обозвал он сына.
Жексен был не особенно обескуражен поворотом дела. Ответил спокойно:
— Ты сказал — уходи? Я ушел.— И вразвалку вышел со двора.
Только эта его походка и осталась в памяти отца. И он заплакал, приникнув к земле.
— Чем посылать на мою голову такой позор, почему, аллах, не возьмешь меня к себе?! — кричал он, разбил в щепки костыли, колотя ими по земле, потом, кажется, потерял сознание.
Жексен как сказал, так и сделал. Не вернулся. Муса тоже не стал унижаться, не пошел за ним. Хоть он и пытался перед своими младшими сопляками не показать виду, что боль грызет сердце, все же через пять-шесть дней начал сникать от переживаний; что ни говори, а отношение
Проклятие. По мусульманской вере благословляют открытой ладонью. Тыльной же стороной — благословение наоборот, то есть проклятие.
Насиженное яйцо птицы без зародыша
к сыну, оставшемуся от покойницы Каныши, у него было особое.
И вот когда он только, казалось, наладил свою жизнь, судьба послала ему еще один удар, да пожестче. В один из вечеров во время чаепития в дом вошла Улмекен без кровинки в лице, одетая в платье с матросским воротником, в котором она ушла к мужу. Отцу, привыкшему постоянно видеть дочь во всем новом и модном, этот наряд объяснил многое, а заметив отсутствие дорогих украшений на,: пальцах и шее, он понял, что произошло самое худшее- дочь бросила своего богатого мужа. Между прочим, он почему-то думал после той ночи на озере Самар, что это случится. Он ничего не сказал Улмекен, не стал задавать вопросов, они выпили пиалу-две чаю, потом Муса сказал токал Торшолак повелительным тоном, как бы дав понять, чтобы и она не задавала ненужных вопросов:
— Освободи Уле ее комнату.
Сам лег на топчане во дворе, молча проплакал до самого утра. И хоть старался пристыдить себя, чего, мол, я так распустился, все же не мог унять градом катившиеся из глаз слезы. На этот раз он плакал не от душившей его злобы, а от жалости к дочери.
Запей сейчас Муса после этих двух бед, свалившихся ему на голову, он уж точно остановиться не сможет, а значит, с ним приключится что-нибудь плохое, обязательно приключится. Муса в крепкой узде держал себя. Дочери не сказал ни слова, будто она и не уходила из родительского дома, будто он не провожал ее замуж. Если он и говорил с нею, то только по делу: принеси топор, подай молоток, отнеси то-то; Улмекен понимала состояние отца, она как-то быстро освоилась со своим новым положением, не вела себя отчужденно, стала заботливой воспитательницей своих многочисленных бритоголовых черноногих братьев. Она все время путала их имена, и на ее лице все чаще стала появляться улыбка. Улмекен легче запоминала то, что видела, нежели то, что слышала, поэтому она каждому из братьев придумала новое имя, сообразно их внешности и повадкам. Это понравилось Мусе, сердце его растаяло, и он еще больше стал жалеть дочь.
Наверное, потому что его душа устала от переживаний, от горя, а может, от чего другого, но в последнее время он как-то повеселел. В строптивом сердце ожила легкая, свет
лая мечта, его тайна, которая, кстати, была известна всем: друзьям, знакомым, близким. Эта тайна звалась белорусской Марусей.
Правая нога Мусы была с почетом похоронена в Белоруссии, на берегу одного из притоков Немана —реки Шары. В то время он, горячий, порывистый парень, партизанил в белорусских лесах, и, как говорят, с его сабли капала кровь. Он был единственным в отряде, кто гарцевал на сером скакуне в бурке и папахе. Отчаянному партизану, ему и в голову не приходило, что он может нарваться на пулю и умереть. Он был в восторге от восхищенных взглядов, которые на него бросали девушки и молодые женщины, пьянел от похвал командира, который говорил: «Молодец, Миша!» Озорство его доходило до того, что в разведку или за «языком» он отправлялся на своем сером скакуне. Он совсем одурел, когда получил два ордена подряд, с промежутком в полмесяца. На мудрые предостережения бывалых воинов: смотри, Мишка, будь осторожнее, пропадешь!— он только махал рукой да, смеясь, отвечал соленым русским словцом. Однажды, выйдя в разведку, он оказался метрах в двухстах от деревни, где расположился немецкий штаб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164