взяв ручку, он погнал этот караван дальше. Неопытный караванбаши — предводитель каравана,— когда встает во главе его, перед тем как отправиться в тысячекилометровую дорогу, не может не волноваться. Наверно, его охватывает тревожное чувство; когда он мысленно представит весь будущий путь; наверно, только-только вступив на караванную тропу, он считает первые десять, двадцать шагов, потом на счету первые километры; растают шаги и километры — считаются дни, затем и дни отходят в сторону, начинаются недели, из недель составляется месяц, а в конце концов перестают учитываться и месяцы. Когда же длинный путь окончен, караван доходит до места, и предводитель, оглядываясь назад, вспоминает проделанный путь, стираются, исчезают и шаги, и километры, и дни, и месяцы, остается в памяти только дорога, которую осилил караван.
Двадцать одну ночь он провел в изнуряющем труде, садился в вечерних сумерках и лишь на рассвете распрямлял спину. Отключив телефон, никого не впуская к себе в комнату, он днем спал и, только ощутив голод, выходил на кухню. Тем, кто спрашивал его, Сауле неизменно отвечала: «Уехал в отпуск, куда — не знаю. Не сказал». За двадцать один день четыре тетради в желтых кожаных переплетах были битком набиты цифрами.
Когда караван из цифр шагнул на первую страницу пятой тетради, он уронил голову на стол и уснул, а проснувшись от громкого стука — словно с грохотом покатилось пустое ведро,— долго не мог прийти в себя. Будто потеряв память, ошалело оглядывался по сторонам, ничего не видел и не понимал.
— Омара нет дома! Я же сказала! — услышал он голос жены.
— Душа из тебя вон! — гремел чей-то хриплый бас.— Он никуда не мог уехать, он мне обещал...
Приступом взявший дверь и переспоривший Сауле был
Каракутан. Омар узннал его, а когда узнал, то моментально очухался от сна. Сонливость как рукой сняло. «Это несчастье опять свалилось мне на голову. Ведь еще бы два дня! Только бы два дня дал он мне, и я бы закончил работу! Ну что ты скажешь...»
Он не успел додумать, а Каракутан уже открывал дверь его кабинета. Широко распахнув ее, он с хохотом остановился на пороге:
— Я же сказал, что он дома! Сидит за столиком мой ненаглядный! Встань, подойди, нагнись! Дай я поцелую твой умный лобик. Вот, смотри — это Беркбол, мой последыш-щенок... Эй, Беркбол! Ты чего стоишь как истукан?! Подойди, пожми руку своему дяде! Фу, недотепа! Вот твой дядя. Он поможет тебе поступить в институт!
В кабинете стало душно, запахло зноем, потом. Точная копия Каракутана — чернявый парень — протянул Омару обе руки:
— Ассаламагалейкум, коке...
Все! Конец! Жизнь пропала, мир погас, остался незавершенным труд! Каракутан в его доме проживет по меньшей мере месяц. Теперь Омару придется использовать все свои дипломатические способности, чтобы гасить время от времени пожар, вспыхивающий между ним и Сауле. Праздничный торговый город с блестящими куполами остался недосягаем для его каравана цифр. Задержанный на подступах к городу, караван не расправит свой ряд. Каракутан не даст ему двух дней, чтобы закончить путь! Прощайте, прощайте, мои ночи, принесшие мне столько радости творчества, мои счастливые дни прекрасного одиночества, прощайте! Теперь уже нельзя хмурить брови, даже вида нельзя подать, что гость некстати: приехал из далекого аула, приехал, считая другом, приехал, считая родственником, приехал из полузабытого, оставшегося в тумане детства. Среди аульных сверстников этот был самым неприятным, непостоянным, бездарным, но все же он деталь картины, написанной акварелью и называемой детством, эту деталь нельзя стереть из памяти!
— Эй, Каракутан! Проходи, будь гостем!
— В общем, я свободна от своих обязанностей,— сказала Сауле и вышла.
Каракутан, глядя ей вслед, полушутя-полусерьезно хо- хохотнул:
— Ты, женщина, не сможешь встать между нами! Он — твой муж, а мой друг!
С этого и начались мучения и пытки: с одной стороны — упрямство Сауле, с другой — нахальство Каракутан а. Но как бы эти двое с двух сторон ни мучили Омара, ему ничего не оставалось делать, лишь терпеть. Омар будет рваться на свободу, будет реветь, визжать, задыхаться, но все это внутри, в себе; в себе и останется. Его душа, душа, душа будет страдать, а тело, а язык будут следовать закону гостеприимства; сейчас он будет пить чай, сидя рядом с ним, будет расспрашивать о здоровье жителей аула, хотя в том ауле почти никого из знакомых не осталось. Он подумал: «Было бы здорово, если бы я был европейским интеллигентом, я бы сказал: «Извини, я занят!»— и дал бы ему от ворот поворот. Но я казах! А казах — раб своего гостя, так уж повелось издревле».
Каракутан был выпивши. И где он успел в такую рань?! Вот и пошел, и пошел: как добирались до Ортаса, с кем познакомились в поезде, что сказал перед отъездом из аула своим соседям и родичам, как надоедала ему жена, напрашиваясь ехать вместе с ним,— еле он ее уломал подождать до осени; когда сын поступит в институт, зарежут барана, она приедет к Сауле с подарками; что сказал сын, когда узнал, что они едут в город; как приятно, что его у входа в дом не остановил милиционер, а ведь в прошлый раз не хотел пускать — вот первое, с чего он начал, и продолжал рассказывать, как учился его сын, какие у него отметки, как смотрели в школе на него учителя, как он здорово разбирается в математике и физике, но слабоват по языку и истории. Омар из вежливости предложил парню решить одну-две задачи, и у этого невзрачного, апатичного на вид пария загорелись глаза. Он хоть и вспотел от напряжения, но решил довольно быстро. Омар не ожидал, что у бездарного отца может родиться такой способный сын.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164