.. но иногда смолкал, подыскивая нужную тему, как охотник, выжидающий подходящий момент. Вот и теперь, чуть прищурившись, он сказал, обращаясь к академику:
— Ты знаешь, Саша, у меня есть для тебя сюрприз. Сидящий среди нас твой любимый ученик еще десять лет назад пришел к выводу, что комбинат окажется в такой ситуации. Он тогда работал главным инженером и был категорически против строительства третьего завода в горах. Мы — коммунисты и поэтому смело должны признать, что тогда не прислушались к нему и не захотели вникнуть в суть его доводов. Каюсь, предостережение Омара я первый тогда на смех поднял. Позже, когда мы уже начали строить завод, он принес еще один расчет... Как ни странно, я до сих пор помню его идею. Омар предложил, если не ошибаюсь, верхний «кирпич», который уже начал сползать в шести местах, закрепить железобетонными «гвоздями». Правильно я сказал, Омар Балапанович?
Когда Омар подтвердил, Кулкелдиев так загрохотал, что чуть не опрокинул на себя потолок.
— Ну что я вам говорил! — басил, смеясь, он. Правда, повода для смеха, да еще такого громкого, не было, но что поделаешь — против натуры не попрешь.
Когда он вдоволь насмеялся, академик попросил Омара:
— Принеси-ка этот расчет...
Омару казалось, что все происходит во сне, лица своих гостей он то видел, то не видел, слова их то слышал, то не слышал, и движения у него были какие-то замедленные, точно во сне. Он пошел в кабинет, чтобы выполнить желание гостя, вынес стопку общих тетрадей в кожаных переплетах— пять желтых тетрадей,— подал академику. Тот полистал некоторые из них, довольный, засмеялся:
— Сразу видно — моя школа!..— Он вернулся к первой тетради и приумолк на некоторое время.— Подожди, подожди, дорогой, а какое отношение это имеет к комбинату?
— Ой!— воскликнул Омар, вскочил, лицо его покрылось краской, он кинулся обратно в кабинет. Через некоторое время вынес большую черную папку. Академик, порывшись в ней немного, сказал:
— Вот это как раз то!
Омар хотел унести желтые тетради, но гость не позволил:
— Нет, нет, оставь. Я должен их посмотреть. Мне кажется, что это интересно. Пока я их тебе не верну.— И когда прощались с хозяевами, академик сказал, обращаясь к Альберту Исаевичу и Кулкелдиеву:— Он ведь ничего вокруг не слышит, по-моему, вы его окончательно доконали...
Его слова тогда не дошли до сознания Омара, он поймет их позже, дней через двадцать, и ему до смерти будет
стыдно перед своим учителем.
В ту ночь, когда Улмекен расцарапала лицо Досыму, он понял, что случилось непоправимое — Улмекен больше не останется с ним, он уже был в этом уверен и только со страхом ждал момента, когда она скажет — ухожу. После сессии, на которой был переизбран Омар, он, как обычно, обедал дома и рассказывал, что случилось за день. Услышав весть об Омаре, Улмекен побледнела.
— Ну вот, все правильно,— сказала она с иронией.— Навалились все разом и добились своего.
Досым не совсем понял ее:
— О чем ты? Что значит «навалились все разом»?
Улмекен заплакала.
— Конечно, все навалились. Шавки ничтожные... Один порядочный человек оказался среди вас, так вы — кто в горло, кто в ногу вцепился зубами — и свалили...
Как можно было слушать эти несправедливые упреки? Досым, считавший себя человеком выдержанным, не стерпел, вспыхнул, его черное лицо посерело, белки налились кровью.
— Э, ты что говоришь? — За пять лет совместной жизни он впервые повысил голос на жену.— Ты же знаешь, что я люблю Омара. Как у тебя поворачивается язык причислить меня к каким-то шавкам!
— Все вы одним миром мазаны! — Улмекен смахнула с лица слезы.— Зазнались, вообразили себя кокжалами
а когда среди вас оказался настоящий кокжал, вы сплотились, не договариваясь, как старые беззубые волки.
Досым только потом вспомнил, что стукнул по накрытому столу кулаком, чашки зазвенели, одна из них, стоявшая с краю, упала и разбилась. Хотя Улмекен никогда не видела мужа в таком состоянии, она не струсила и не уступила ему:
— А-а... Задело за живое? Чего бесишься? Радуйся. Вам надо всем собраться и отпраздновать победу. Выжили единственного настоящего вожака!
— Э-э... В чем моя-то вина?
— Я ж тебе сказала, что ты один из них!
— Какой ужас! Что несет эта женщина!
— Я сказала то, что ты слышал. Вы все, вместе взятые, не стоите и следа его ноги!
Досым еще никогда не чувствовал себя таким оплеванным. Чтобы в запальчивости не нагрубить жене — боже упаси сделать ей больно! — он ушел к себе в кабинет и, словно опасаясь, что она прибежит следом и опять станет кричать, изнутри закрыл дверь на замок. Он так и не понял причину странной выходки жены.
Когда вечером он вернулся домой, то оказалось, что Улмекен, написав длинное письмо, ушла; он читал письмо и сейчас почему-то не верил, что все кончено, но когда увидел на столе завернутые в салфетку драгоценности, а бросившись к шкафу, убедился, что из ее нарядов исчезло только платье с матросским воротником, до него наконец дошло, что он навсегда потерял Улмекен. Бежать за ней не было смысла, он знал ее характер: она не согнется, может только сломаться.
Досым одинок, у него нет ни единой родной души, он воспитывался и вырос в детском доме. Уход жены переживал не один, а два Досыма. Один — опозоренный, брошенный, никудышный Досым, другой — потрясенный, схоронивший единственного близкого человека в мире, друга, спутника жизни. Теперь Досым — круглый сирота. За пять-шесть дней его блеклые волосы совсем побелели, лицо стало непроницаемым, он сник, замкнулся. Шофер Олег также заметил, что в поведении хозяина появилось что-то странное:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164