Омар представлялся ему Ертаргыном, богатырем из народного эпоса. По преданию, этот богатырь победил врагов, но в битве покалечил себе поясницу, а откочевавший аул забыл больного богатыря на старом зимовье. И Ортас, и комбинат, конечно, строил не один Омар, но, по понятию Али, это было именно так. Бедняга... Наверно, совсем один остался, ведь в таких случаях друзья не задерживаются. Даже сам Алексеев ничего не мог для него сделать. Да... Жизнь... Наверно, Омар обрадуется, если увидит подле себя Али! Похудел, наверно, дошел до ручки, шея небось как прутик стала, глаза у несчастного ввалились... Что ему сказать при встрече?
Али стал подбирать слова. Надо сразу же обрадовать его, поднять настроение, потребовав суюнчи...
Не похудел и не обрадовался, кажется, даже чуть пополнел, что ли, отрастил бакенбарды и бороду, по виду — прямо персиянин, только глаза остались казахские — большие и мягкие. Мозг Али моментально все это зафиксировал. Омар, очевидно, решил, что это за ним прислали вертолет, и встретил Али, стоя на пороге.
Начал с приготовленных слов:
— Суюнчи, дорогой! Прежде чем спросишь о здоровье, давай суюнчи! — и тут же испугался, что Омар может понять его по-другому, может подумать, что хорошее известие пришло по его делу, и стал торопливо рассказывать, почему просит подарок.
Омар остался спокоен, только чуть улыбнулся краешками губ, обнял Али за талию и сказал:
— Добро пожаловать! Вы доставили мне радость своим приездом, и за это полагается вам подарок. Конечно, если только вы приехали из-за меня.
— Безусловно, я приехал повидаться с вами.
Вертолет улетел, они остались. Хотя и не клялись в веч
ной дружбе, касаясь грудью друг друга, не делили пополам корку хлеба, но душевную близость почувствовали разом оба. Они проговорили двое суток. Разговаривали лежа, разговаривали сидя, разговаривали, прогуливаясь по саду.
В день приезда Али Омар решил как следует угостить его. Попросил Койкелди продать барана, тот обиделся — твой гость — мой гость! — и зарезал захудалую овцу. Приезд отметили. От выпитого накануне трещала голова, но Али терпел.
Напрасно он решил, что хорошо изучил Омара. Нет, он не знал его совсем! Чем больше, казалось, они сближались, тем чаще Омар открывался ему с новой стороны. Он был недосягаем, как горы Алатау: едешь к ним на хорошей скорости в машине, думаешь: ну вот уже и рукой подать, ан нет, до великана Алатау еще ехать да ехать. Этому Али удивлялся не раз.
За три дня общения с Омаром загадок если не прибавилось, то и не убавилось. Благожелательный, открытый, способный подметить тончайший нюанс в настроении собеседника, он порою был молчалив как камень. Для Али оказалось неожиданностью узнать, что Омар любит музыку и даже танцы. На танцплощадке для отдыхающих, куда они случайно забрели, он двигался легко, изящно. Но особенно поразило Али то, что Омар шпарил наизусть богатырский эпос. Али сказал:
— Поразительно!
Омар похвастал:
— Я знаю сорок девять дастанов. Может, во мне поэт или композитор погиб! — Он засмеялся и рассказал: — Когда я поступал в университет, то сначала подал заявление на факультет журналистики... В то время казахские ребята шли только на гуманитарные факультеты, в технические вузы — ни ногой... Приемные экзамены я сдал хорошо, на пятерки, но тут обнаружилось, что мне еще нет семнадцати лет, а это противоречит каким-то там инструкциям. Словом, отказали. И тут я решил попроситься на физико-математический, где был недобор. Кто меня надоумил, уж теперь не помню. В моей школе преподавал физику и математику малограмотный, светлая ему память, человек. Ничему он, конечно, меня и не научил. Может, тебе покажется неправдоподобным, но я пошел на экзамен по математике, имея
о ней лишь смутное представление. И поступил! Шпаргалки, подсказки, на тройки вытянул, конкурса-то не было. И вот стал студентом. Сходил два-три раза на лекции, волосы дыбом встали. Какие-то буквенные обозначения, знаки. Когда мои товарищи потели над задачами и теоремами, я занимался тем, что с интересом разглядывал их красные, напряженные лица. На лекции я ходить перестал. Уж не знаю, как меня не отчислили до первого января пятьдесят пятого года. Помню, общежитие ходуном ходит — новогодний вечер, танцы; из восьмерых парней, что жили в одной комнате, семеро ушли гулять, а я лежу на кровати, подперев голову кулаками, и думаю: четвертого января первый экзамен по матанализу, что делать? Как взгляну на толстенный учебник Фишера, голова кругом идет. Даже тошнить начинает. Открыл наугад и прочел одну главу. Провались я на этом месте, если хоть что-то понял. Чтобы понять главу, нужно знать предыдущие три теоремы. Прочел и их. Тогда... Опять, хотите — верьте, хотите — нет, но я осилил этот талмуд за четыре дня. Выучил учебник наизусть, до последней буквы, и даже сноски зазубрил. Соседа по койке прошу: спроси меня, о чем говорится на такой-то странице, в таком-то абзаце. Он наугад спрашивает, я отвечаю с точностью до слова. На экзамен пришел первым, бедные товарищи тряслись возле двери, молили бога послать легкий билет, а я прямо пошел. Билет мой остался в стороне, профессор засыпал меня вопросами. Я обрушил на него целый водопад фраз. Старик был изумлен, откуда, говорит, вы взялись? Я вас что-то на лекциях не видел. Второй экзамен — аналитическая геометрия — тоже от зубов отскакивает, третий — элементарная математика— то же самое. Четвертый... А вот на четвертом, на физике, случилось нечто. Ее я тоже выучил наизусть — заливаюсь соловьем. Все во мне так и поет. Заходить первым уже стало привычкой. Взял я билет и говорю:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164