— Тише, Санька.
Я замирал. Коровин крался на носках от дерева к дереву и, когда из-за кустов показывалась куропатка, плевал с досадой;
— Тьфу ты, проклятая: стрельни — перьев не соберешь.
Охота наша в большинстве случаев оканчивалась неудачами, мы устраивали привал подле какого-нибудь ручейка и, закусывая клейким, сырым хлебом, отдыхали.
— Эх, у нас, Санька, в Сибири охота! Тайга. Лоси. А здесь что? Кроме куропатки, ничего не встретишь. Война, Санька, и зверя попугала. Зверь ушел далеко.
— А скоро война кончится? — спрашивал я.
— Когда большевики возьмут власть.
— А кто такие большевики?
О большевиках Коровин говорил восторженно, и мне казалось, что он мечтает вслух о чем-то далеком и несбыточном.
— Ты пойми, Санька, не будет ни рабов, ни господ. Не будет голода, не будет унижения. Каждый человек будет работать и получать, что ему нужно, каждого человека будут ценить и уважать.
Мне казалось это важным: я буду есть досыта, и над нами никто не будет издеваться.Я слушал Коровина и уносился в далекую, очаровательную страну.
— Тебя, Санька,— продолжал он,— не будет бить отец, потому что злобы в нем не будет; солдата не будет бить офицер, потому что офицер будет тот же солдат.
Изредка я ходил с ним в город, в гарнизонный клуб, где постоянно митинговали люди.По доро!е, закуривая папиросу, он говорил:
— Тебе я, Санька, курить не дам. Нехорошо это... Организм у тебя слабый.
Никто не говорил со мной так дружелюбна Отец, обнаруживая у меня в кармане махорку и папиросы, жестоко избивал охотничьей сеткой с железными кольцами.В клубе я садился в передних рядах рядом с Коровиным н слушал ораторов. Солдаты, офицеры, рабочие-железнодорожники кричали о земле, о свободе, о надоевшей войне.
Обычно под конец митинга Коровин появлялся на трибуне в расаегнутой шинели и солдатской папахе, лихо сбитой на затылок.
— Товарищи! — кричал он.— Война отняла столько люден от мирного труда. Страна изнывает от недостатка хлеба, ситца и сахара. Железные дороги, заводы наполовину разрушены войной. А здесь нам поют: «война до победного конца». Посмотрите, сколько искалеченных, будущих нищих, дала нам война... Только под руководством партии большевиков рабочие н крестьяне завоюют себе .настоящую свободу и станут хозяевами всего того, что должно принадлежать трудящимся, а по кучке кровопийц-богачей.
Зал восторженно шумел.Слушая Коровина, я чувствовал, как у меня сжимается от волнения сердце.После митинга Коровина окружали фронтовики, и нею дорогу, до вокзала, он рассказывал им о партия большевиков.
В батальоне Коровина все уважали, звали по имени-отчеству и всегда обращались к нему за советами. Каждый вечер он сидел у окна, озаряемый светом сальной коптилки, и писал солдатам письма. Солдаты любили
его еще и за то, что он умел изложить солдатское житье. Он писал о фронте, о вшах, о разрухе и голоде, об умирающих людях и о том, что скоро война закончится. В конце каждого письма шли поклоны родным и знакомым.
Фельдфебель Гарненко ненавидел Коровина за его ученость, за чтение книжек, за непочтительность к начальству и за большой авторитет у солдат. Чаще, чем других, он посылал Коровина в караул, выбирая самые отдаленные места и пакгаузы, или давал ему самую унизительную работу на кухне. Коровин молча переносил все издевательства Гарненко.
Кормить солдат стали хуже: кашу перестали заправлять маслом, а щи варились жидкие, невкусные, без мяса.Солдаты роптали, жаловались начальству, но Мицкевич никаких мер не принимал. Он по-прежнему увлекался Ирмой, вечеринками у Мюллера и поездками верхом на лошадях с шумной компанией.
Ригу сдали немцам... С фронта беспорядочно отступала 12-я армия. Через Валк беспрерывно двигались эшелоны.Над городом все чаще и чаще появлялись немецкие самолеты. Покружившись над станцией, они бросали бомбы на отступающие войска, потом, когда по ним от-крывяла огонь наша артиллерия, набирали высоту и уходили на запад, скрываясь в облаках. Бомбы рвались вокруг вокзала, обдавая комьями замерзшей земли и снега эшелоны, депо, станционные постройки.
На вокзале у пакгаузов грудами валялись винтовки, патроны, амуниция, брошенные отступающими частями. Жители, не стесняясь, на глазах у всех тащили оружие, котелки, обувь.
Напротив нас на поляне расположился какой-то обоз, отступавший по рижскому шоссе. Падал густой снег. Земля покрывалась мягкой, сверкающей пеленой. По но* чам на поляне обозники жгли костры. Солдаты растаскивали для костров сараи и заборы.
Нас переселили в квартиру Мюллера, а нашу комнату занял эскадрон Лифляндского полка.Мюллер ходил злой. С отцом он почти не разговаривал. Ночью он посылал в сарай прислугу Клашу караулить откормленных свиней и птицу. На кухне он часто шептал жене о какой-то появившейся недавно в Пскове Красной гвардии, которая «одевается во все красное и отбирает у хозяев имущество». Часто подходил к окну, смотрел, как разрушают обозники его завод, и уходил, подавленный злобой.
— Скоро ли немцы придут? — спрашивал Мюллер, вздыхая.
Отец злорадствовал:
— У меня нечего ломать — вот и не ломают...
Отец сдружился с кавалеристами. Каждый вечер он приносил несколько охапок досок с завода и, затопив печь, садился у огня.
Согревшись, отец начинал рассказывать всякие небылицы о своем участии в революции 1905 года, упоминал имя Ленина, потом сожалел о бесславной кончине Временного правительства.
— Напрасно, напрасно,— повторял он,— так поступили с правительством. Этих людей весь мир знал. Это были головы! А теперь что? Позорный мир с Германией...
Мюллер прислушивался к тому, что говорил отец, и кивал головой:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92