По соседству с ними находились офицерские бараки. Важные, пренебрежительные, ходили офицеры мимо барака Франца Ивановича и на обитателей его смотрели со скрытой ненавистью.
Часто среди двора большевистский комитет лагеря собирал митинг. Огромная толпа вырастала на площади, окружая стол с оратором.Чаще всего выступал Франц Иванович. Он ходил по шаткому, поскрипывающему столу и говорил возбужденно и горячо.Офицеры стояли в стороне группками и, ухмыляясь, принужденно слушали речи ораторов.Я тайно начинал ненавидеть посмеивающихся офицеров, а после митинга подходил к Францу Ивановичу и смущенно говорил:
— Офицеры опять смеялись над вами.
Франца Ивановича веселила моя преданность; улыбаясь и легонько похлопывая меня по плечу, он говорил:
— Корошо, что они только смеюца, Александр, они могут еще стреляйт рабочих.
И тут же неожиданно любовно трепал мои волосы и добавлял:
— Маленький большевик, Александр; потом будет большой, короши большевик.
Володя узнал о моей дружбе с Францем Ивановичем и о том, что я хожу на митинги, донес отцу. Отец спросил, правда ли это. Я подтвердил, готовый к очередной пытке. Но отец не стал избивать меня. Он злобно взглянул, щелкнул меня по лбу и сказал Анне Григорьевне, чтобы она не выпускала меня на улицу.
Три дня просидел я в вагоне, волнуясь и ненавидя Володю. Когда в вагоне никого не было, подходил к окнам и всматривался в проходивших мимо людей, стараясь уловить очертания знакомого лица.
Однажды утром я увидел около станционного пакгауза несколько гимназистов с винтовками за плечами. Впереди них шел, с саблей и револьвером в кобуре, высокий, сухой реалист с трехцветной ленточкой на фуражке.
Что-то похожее на беспокойство и смутную тревогу почувствовал я; посмотрел на юные, с гордостью поднятые кверху лица гимназистов и спросил:
— Где это мальчикам винтовки дают?
— Не мальчикам, а добровольческой армии,— обидчиво ответил самый маленький из них, и мне показалось, что, брось я в него камень, он побежит жаловаться маме.
Я понял, что в городе произошло что-то. Быстро сорвал с гвоздя старую, подаренную мне Францем Ивановичем австрийскую шапку и порывисто выскочил из вагона.
— Куда ты, Саша, куда? — крикнула вслед мне Сима, но я не ответил.
У входа на вокзал стояло несколько чехов с винтовками.Я взглянул через улицу, где среди деревьев стоял желтенький едва заметный в зелени дом. Там, в кустах за палисадником, согнув спину, медленно крался человек. И в этом человеке я узнал венгерца Тошу. Очевидно, восстание застало его ночью врасплох. Спасаясь от белогвардейцев, он успел надеть одни только брюки.
Я замер и затаил дыхание. Вдоль сада, прячась за ветками желтой акации, с винтовками, точно охотники, осторожно, на носках крались чехи. Это длилось несколько секунд, но мне показалось вечностью.
Тоша хотел перебежать через калитку в сад, но чехи в это время выскочили из засады и защелкали затворами винтовок.
— Стой! Стой! Руки вверх! — раздался чей-то окрик.
Тоша поднял кверху руки. Он был в брюках защитного цвета, в нижней рубашке, без головного убора, босиком.Чехи медленно, с винтовками наперевес, приближались к нему. Они обыскали его карманы и, подтолкнув прикладом, Повели к вокзалу.
Тоша шел медленно, вразвалку, сжимая и разжимая кулаки. Из глубоких впадин тревожно смотрели прищуренные глаза, губы пренебрежительно кривились.Тошу ввели в вокзал. В открытое окно я видел, как солдаты яростно били его прикладами.
Низенький, круглолицый чех с маленькими, закрученными вверх усами заметил меня и, закрывая окно, крикнул:
— Пошель фон, хулиган!
Мне хотелось бросить чем-нибудь в противную его рожу, я искал глазами булыжник, яростно сжимая кулаки, но камня нигде не было.Я ничего не ощущал, кроме своего сердца.К вечеру в пассажирский вагон, который стоял в тупике у соснового леса, привели какую-то девушку и еще несколько большевиков.
Около вагона ходил вооруженный студент. Одетый в форменную тужурку, с медными пуговицами, в черную с голубым околышем фуражку, он был похож на матроса, недавно сошедшего с корабля.
На далеком расстоянии, сквозь сетчатую решетку окон, я увидел Тошу, он сигнализировал мне носовым платком.Я снял шапку и помахал ему в ответ. Так ежедневно я разговаривал с ним.Но меня мучило, что я не могу подойти ближе. Забиваясь в угол, я тоскливо отмачивался.
Дома отец, заметив это, сокрушенно качал головой:
— Заболел мальчишка.
Только одна Сима знала причину моего молчания. Она не успокаивала, не отвлекала, а тоже собралась в какой-то тоскливый комочек и, уткнув голову в тоненькие руки, сидела часами на шпалах у маленького костра, на котором мы подогревали пищу.
Как-то вечером, когда все улеглись спать, Сима пробралась ко мне под одеяло.
— Саша, давай утащим у отца табак и пару буханок хлеба и утром отнесем им. Ведь не убьет папа за это. Поколотит, а потом забудет. Они, наверно, голодные сидят.
Я согласился. На рассвете, когда все еще спали, мы утащили две буханки хлеба и мешочек с табаком. В нем было не меньше фунта махорки.
Осторожно мы пробрались к дверям, отодвинули задвижку, спрыгнули и побежали к арестантскому вагону.Вагон караулил чех. Сима подошла к нему, ласково поклонилась:
— Господин часовой, не разрешите ли вы передать табак и хлеб нашему учителю.
Чех задумался, а потом грубо сказал:
— Нелза. Уходи дальше.
Но Сима не отступала, она решила во что бы то ни стало вымолить у него разрешение.
— Ну, что вам стоит,— упрашивала Сима,— мы должны ему, он нас учил немецкому языку.
— Нелза,— коротко твердил чех.
— Ну, боже мой, что здесь такого?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92