Мы стоим у окна и сосредоточенно смотрим на него.Вдруг неожиданно, коротко он спрашивает:
— Неужели умерла?
Наша улица стала необыкновенно людной, ежедневно по ней в строю проходят серые толпы людей с сундучками, чайниками, мешками за плечами. Они идут, путая шаг, в плохих пиджаках, рубашках, в поношенных картузах, в стоптанных сапогах и ботинках. Это — новобранцы. Налево за углом, возле казацких казарм, они входят во двор, обнесенный высоким решетчатым забором, и там-,'разложив на солнцепеке свои вещи, тоскливо ждут комиссии и назначения в часть.
У входа во двор стоят часовые, неподвижные, как статуи. За оградой, на тротуаре, толпятся женщины с фебятишками на руках, старики — и каждый стремится сказать то, что было забыто, недосказано дома.
Я ежедневно хожу мимо этой ограды и смотрю на бледных, тоскливых людей... Я запоминаю их лица. Потом я встречаю многих из них, уже одетых в солдатское обмундирование, марширующих по привокзальной улице.
Их отправляют на фронт.Вот и сейчас встретил новобранцев. Они идут нет стройно, путая шаг, робко озираясь на родных и знакомых. Я провожаю колонну несколько кварталов, потом отстаю и сворачиваю домой. Недалеко от дома мое внимание привлекает новое зрелище.
У казенки, прямо на пороге, несколько мужчин разливают спирт. Прозрачная жидкость течет по тротуару в узенькую, выложенную булыжником канавку.Со всех сторон канавку обступили люди; точно обезумевшие, они толкаются, спорят, черпая спирт стаканами, кружками; наполняют ведра и кувшины, а потом, отойдя на мостовую, тут же жадно пьют.
У крыльца завязывается драка. Люди бьют друг, друга кулаками, кастрюлями, хватают один другого за воротники.Появляется городовой и разнимает дерущихся. Поправив пиджаки и рубахи, люди снова принимаются черпать спирт.
От тяжелого запаха спирта у меня начинает кружиться голова. Тошнит. Расталкивая локтями людей, я бегу домой.Дома застаю отца. Он уже успел наполнить спиртом кофейник, чайник и большую алюминиевую кастрюлю.
Он сидит за обеденным столом около Анны Григорьевны, нашей мачехи, и неторопливо тянет спирт из стакана. Анна Григорьевна тоже, как видно, выпила. Она смотрит на отца узенькими мутными глазами и пьяненько говорит:
— Федя, Федюшенька... Любимый мой... Красавец... Богатырь... Федюша...
— Нет, ты мне скажи, зачем водку истреблять? Ну, воюй, ну, бей проклятого немчуру, а зачем водку выливать?!
— Боятся, Федюша...
— Кого боятся-то?
— Что народ будет буянить...
— Наш народ всегда буянит, даже трезвый. А без водки-то русскому народу, что без солнца.
Я прохожу в комнату и сажусь за кухонный стол, возле Симы.Юлю отец уволил, как только похоронил мать... Юля расцеловалась с нами, прослезилась и с небольшим узелком, с ребенком на руках, бледная, с опухшими глазами ушла.И больше никогда мы ее не видели.Б доме поселилась Анна Григорьевна с восемнадцатилетней дочерью Женей. Низенькая, толстая, неповоротливая, Женя медленно бродит по квартире, тараща пустые, бессмысленные глаза.
Мы тайно возненавидели и Анну Григорьевну, и Женю.Мы живем отдельной, обособленной; замкнутой жизнью. После отъезда Юли заботы о доме легли на Симу. Сима готовит пищу, стирает и чинит наше белье.
Мы почти не бываем в комнате — больше сидим на кухне и слушаем рассказы Симы о необыкновенных богатырях, войнах и страшных ведьмах. Даже маленькая Лиза, точно дикий зверек, убегает от мачехи, когда та хочет приласкать ее.
Анна Григорьевна злится. В порыве злости она иногда хватает Симу за волосы и кричит:
— Ах, ты негодная, настраиваешь детей против меня! Сима вырывается и со слезами бежит на кухню.
— Ведьма! Ведьма! — кричит она оттуда, захлопнув дверь на крючок.
Отец слышит, как я разговариваю с Симой, и зовет меня:
— Саша!
Я люблю отца: мне нравится его сила, могучий рост, и все же я робею около него.
Он долго смотрит на меня, сопит, покручивая коротенький ус, порыжевший от табачного дыма. Мне кажется, что отец опять узнал про мои шалости и накажет меня... Нет, сегодня он в хорошем расположении духа. Он всегда весел, находчив и смешлив за стаканом водки.
— Пей,— говорит он, протягивая мне наполненный спиртом стакан.
Я молчу, опустив голову.
— Ну! Что я говорю? — гудит он. Нерешительно беру стакан и пью; спирт обжигает горло; я кашляю, задыхаюсь.
— Все, все! — кричит отец.
Я делаю еще несколько глотков. В глазах у меня темнеет. За окном плывет необыкновенное, мутное солнце. Я хочу уйти, но отец задерживает меня.
— Садись.
Сажусь на край табурета и напряженно жду. Я знаю, что отец не зря позвал меня к себе.
— Мать почему не любишь?.. У меня трясутся губы.
— Это она, Сима, их учит,— пьяненько поет Анна Григорьевна.
— Любишь мать, я спрашиваю?..
— Люб-лю,— е трудом вытягиваю я.
Отец щелкает меня пальцем по лбу и, ткнув ногой в зад, орет:
— Пошел вон на кухню, свинья!
Я убегаю в кухню. Перед глазами, опрокидываясь, плывут и двоятся стол, полки с посудой, плита. Я пьян.
Я проснулся от тревожного голоса отца.В комнате было темно. В углу тихо тикали дряхлые часы. Схватив со стенки ружье, отец выбежал в коридор.
Раздался оглушительный взрыв; звякнуло стекло, в кухне заплакала Женя.
Я слез с кровати и бросился к окну, где стояла в коротенькой заплатанной сорочке Сима.
— Сима, что это? — тревожно спросил я.
— Немцы бомбы бросают: видишь цеппелин,— и она показала пальцем в сторону казарм.
Сквозь сумерки, на посветлевшем небе я увидел смутное очертание дирижабля, похожего на сигару. Сопровождаемый двумя немецкими самолетами, он уходил на запад, рассекая медленно бегущие навстречу облака.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92