Раны на голове у Бориса заживали, и его отчислили в выздоравливающую команду.Обмороженная и прострелянная нога моя гноилась, и я нуждался еще в длительном лечении. Меня решили отправить на курорт в Горячинск, на берегу Байкала.
Настала пора расставания. Борис проводил меня на вокзал, усадил в вагон. Кругом суетились люди; занимая места, они ссорились, кричали, толкали друг друга. Бородатый мужчина с рыжими нахальными глазами повалил на мою полку тюк и, тяжело дыша и вытирая вспотевший лоб, сел около меня.
— Здесь занято, гражданин,— сказал я.
— Ну и что же, что занято, я тоже по литеру,— грубо ответил он.
Тогда вплотную к рыжеглазому подошел Борис и, тяжело дыша, нахмурив брови, проговорил:
— Гражданин, освободите место, не видите — фронтовик едет!..
— Ну и что же, что фронтовик, сами не меньше этого страдали...
Борис схватил узел рыжеглазого и свалил его на пол. Па бородатого зашумел весь вагон:
— Спекулянт, наверно...
— Вишь, морда какая. Видно, что страдал...
— Бессовестный!
Бородатый схватил свой тюк и вышел из вагона, а Борис сел около меня, успокоенный и повеселевший.
— Когда теперь увидимся, Боря?..
— Встретимся... Ты вот поправишься, обязательно назад сюда приезжай. Перебьем контру, а тогда по домам, и учиться будем. Учиться я, Саша, страсть хочу. На красного командира учиться буду обязательно. И ты учись, иначе нам нельзя, раз власть наша. И заживем мы с тобой когда-нибудь не так, как раньше.
Будет, Сашка, для красных бойцов радостная жизнь, за которую они кровь свою по всей стране проливают. Я верю, что товарищ Ленин доведет нас до этой жизни, а контре не будет пощады...
Пробил три раза звонок, и главный просвистел отправление. Борис крепко поцеловал меня.
— Ты верь в нее, в эту жизнь, Сашка, потому что без веры не быть большевиком.
Взглянув па молодую женщину, которая сидела против меня и с улыбкой наблюдала сцену нашего расставания, Борис сказал:
— А вы, гражданка, попрошу вас, берегите моего товарища, красного бойца, а то больно плохой он у нас.
Поезд тронулся, звякнули буфера вагонов. Борис еще раз поцеловал меня и, торопясь к выходу, прокричал:
— Ну пока, до повой встречи...
Поезд останавливается у перрона Нижнеудинского вокзала. Я с волнением подбегаю к окну и всматриваюсь в знакомые места.
Два года назад отсюда уходил поезд на восток... Вот там, у медного колокола, в поношенном ситцевом платьице стояла Лиза, размазывая ручонками но лицу слезы, к ней жался испуганный Володя.
Два года, а точно вчера. Ничего не изменилось с тех пар. Так же текут в стороны поблескивающие на солнце рельсы. Тот же старенький, давно не крашенный вокзал. Так же цветут золотистые кисти акаций в маленьких палисадниках. Только чья-то заботливая рука разбила клумбы. Даже усатый начальник станции, в выцветшей красной фуражке с белыми галунами и с сигнальными флажками за голенищами желтых сапог, так же, как два года назад, неторопливо двигается по площадке.
И мне кажется, что я вовсе никуда не уезжал отсюда; не было скитаний по Дальнему Востоку, ни Читы, ки Верхнеудинска, ни Хабаровского фронта. Даже последний месяц, проведенный в Горячинске, на берегу Байкала, кажется промелькнувшим во сне.
И если бы не раненая нога и не костыль, то, пожалуй, не было бы даже воспоминаний.Но почему я так волнуюсь?
— Товарищ, вы, кажется, здесь слезаете? — спрашивает меня кондуктор.
— Да, да, здесь,— спохватываюсь я и, закинув за спину свой вещевой мешок, выхожу из вагона.
На платформе торопливо бегают пассажиры с чайниками и котелками.Выхожу на улицу и направляюсь в город. Простреленная под Хабаровском нога все еще болит — я прихрамываю. За станцией останавливаюсь и смотрю на знакомые места.
Вон в тех многочисленных тупиках стояли чешские эшелоны. А в тех низкорослых, по-весеннему распустившихся кустах, что около депо, я тщательно прятал ворованный уголь и после, изгибаясь под тяжестью пыльного мешка и обливаясь потом, через болотистые топи нес его домой, на окраину города.
Какими спокойными и смирными кажутся домики, в которых раньше даже днем были наглухо закрыты ставни. Окна раскрыты настежь, трепещутся на ветру белые занавески и шторы.
Вспоминаю о родных. Как они сейчас живут? Что делает отец? Как встретят меня Володя и Лиза? У Лизы, наверно, еще курчавей стали ее золотистые волосы и голубей широко раскрытые ласковые глаза.
Еще две-три улицы — и я увижу их. Там, в маленьком деревянном домике, на берегу болотистой речушки, и не подозревают, что я так близко. Какой неожиданностью будет для них мое внезапное появление!
Пытаюсь идти быстрей, но вдруг спотыкаюсь о камень, и острая боль в йоге заставляет остановиться. В глазах темнеет, на лбу выступают капли пота.
— Фу... ты.
Сажусь па низенькую скамейку против церковного сада и жду, когда пройдет боль.Высокое, полуденное солнце отражается в яркой позолоте куполов.
На улицах теплынь. Май. Овеянная таежными ветрами, пахнет на бульварах черемуха. Подстриженные тополя выглядят свежо и молодо. У церкви низко нагибаются к земле отяжеленные листвой ветви берез. Издалека, с таежных сопок, ветер приносит смоляной запах сосны.
Боль моя постепенно проходит. Поправляю за спиной мешок и, опираясь на костыль, с волнением иду в знакомый переулок. У самого крыльца встречается девушка. У нее огненно-красные, переброшенные на грудь, толстые косы, а на лбу вьющиеся локоны. На ней белое полотняное платье. Накрахмаленное, оно блестит как стекло.
Девушка смотрит на меня так удивленно, что мне становится неловко.
— Пане Яхно! — вскрикивает она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92