— Не хочешь ехать, дело твое, уговаривать не буду,— сказал он, надел форменную фуражку и спустился по лестнице. Дверь с грохотом захлопнулась за ним.
Вернулся он вечером, когда состав подали на главный путь. На вокзале зажигались газовые фонари. Кричали маневровые паровозы, и где-то звонко перекликались буфера вагонов.
Отец вошел в вагон мрачный, грузный и, не раздеваясь, повалился на пары. Он был пьян. Несколько минут он курил, сопел, кого-то ругал, бранился, стучал по доскам сапогами, а потом вдруг вскочил и, всматриваясь сквозь сумрачный свет керосинового фонаря, спросил:
— Саша здесь?
— Я здесь, папа...
Отец подошел ко мне, опустился на доску, всматриваясь в мои глаза, заговорил:
— Почему же ты не хочешь ехать? Я молчал.
— Я кто тебе? Отец? Сима не слушала меня и вот, видишь, что стало с пей. И ты пропадешь... под забором как собака околеешь. Проситься будешь, не возьму.
— Нет, папа, я не поеду и советую вам подумать над этим, пока не поздно.
— Не хочешь и не надо, а я все уже передумал. Он поднялся, зажег папиросу. В темноте вспыхнул огонек, озарив мрачное лицо, усы и остренькую бородку.
— Шел я сюда пьяный, злой. Я хотел избить, искалечить тебя. А вот пришел, сразу злость пропала. Большой ты стал. Стыдно. Живи, как хочешь. Черт с тобой! Чужим ты стал мне... Эх, Саша, Саша! Вырастил я вас для чего, скажи?..
На станции ударили два звонка. Я поднялся...
— Уходить собираешься? Ну... что же, уходи... твое дело... твое.
Я отыскал в углу костыль. Освещенный слабым,трепещущим огоньком фонаря, отец стоял у двери и смотрел на меня. Зубы его нервно кусали папиросу, руки дрожали.Лиза заплакала... Прихрамывая, я с волнением подошел к Лизе, обнял ее:
— Не плачь, Лиза, может быть, когда-нибудь мы еще встретимся.
Володя молча влажными губами поцеловал меня в щеку. Я надел фуражку и, с трудом передвигаясь, приблизился к выходу.
— До свидания, папа.
Отец волновался. Губы у него тряслись, глаза сузились и стали мутными. Он не подошел ко мне, не обнял; сухо выдавил:
— Прощай!
На одной ноге, медленно, я спустился на землю; отрывисто, глухо колотилось сердце.Я прошел в сквер, сел на скамейку и долго не мог успокоиться... Вспомнилась Варшава, мать, тайга, чехи, опять отец...
Вдруг тишину вспугнул гудок паровоза. Потом зашипел пар, застучали колеса. Это уходил поезд, в котором уезжал мой отец... Пусть! Через месяц-два, через полгода он будет жалеть о своем отъезде. Он будет проклинать тот час, когда решился на отъезд.
Далеко, в конце города, за далекими сопками, поднялась луна. И крыши домов, и деревья, и улицы были залиты ровным лунным светом. Рядом с заборчиком, точно ртуть, дрожала от ветра маленькая лужа. Тихо шумели листья.
Опираясь на костыль, я прошел в конец сквера. Около синей полосы леса еще виднелся красный огонек на последнем вагоне уходящего поезда.Я с грустью посмотрел на него и подумал:«Ну что ж, этот разрыв произошел уже давно...» Я возвращался с вокзала с твердым решением поехать обратно в Верхнеудинск. Там были старые друзья, с которыми прожиты дни трудных чекистских испытаний. Там найдется для меня приют, боевая работа и ласковое слово.
С каким-то внутренним успокоением я шел по бульвару, думая о том, что самое радостное впереди — в работе, в борьбе.

























1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92