И он заторопился, почти бегом выбежал на пригорок, в согретый солнцем воздух, пахучими струями текший из молодой сосновой поросли. Оглянулся — туман потревоженно колыхался в низинке вязкой дымной поверхностью...
Пошел дальше сквозь сосновую чащу — на сосенках уже завязались свечки, на пригреве они были с вершок — пушистые, желтые, беззащитные, как слепые птенцы. Но мысль о деревне, о доме, о Сандай уже сладко ворочалась в нем, вспоминалась масленица, катание с горы, как они, обнявшись нечаянным, но крепким объятием, кубарем валятся с Сандай... И шаг Йывана незаметно стал шире, он уже плохо видел дорогу, лес по сторонам.
Деревня открылась неожиданно за грядой березняка,
дорога пошла, полем, на котором уже были вспаханы.
— Шудымарий,— сказала женщина.
— А где дом Ямаша?
— А вон тот, где коза стоит,— показала она рукой и, поддев на коромысло ведра, гибко качаясь под тяжестью, пошла прочь.
В бадье оставалось еще немного воды, и он попил, припадая губами к мокрому волглому дереву. В колодце по углам еще висели наросты желтого льда, и было слышно, как часто и громко щелкают капли о воду в глубине...
Йыван медленно подошел к дому, возле которого пощипывала травку под завалинкой белая коза.
На крылечке, на нижней ступеньке сидел босой мальчик лет десяти и строгал хлебным ножом мягкий ивовый прутик.
— Здравствуй, хозяин,— сказал Йыван.
— Здравствуйте, дядя,— ответил мальчик, внимательно глядя на незнакомого ему, нездешнего человека.
— А что, дома никого нет?
— Нет,— сказал мальчик.
— Твоего тятьку как зовут?
— Ямаш. Его тоже нет, он на сплаве работает.
— А где бабушка?
— Бабушки нет, она умерла,— сказал мальчик.
— А сестры твои где? Ведь у тебя есть сестры?
— Есть. Да они с мамкой в поле. Дядя Вавил лошадь сегодня дал, они уехали картошку садить.
— А тебя как зовут?
— Ямаш,— сказал мальчик.— Как тятьку, так и меня. Йыван, сбросив котомку, сел рядом с мальчиком.
— Большой ты вырос какой,— сказал он.— Тебе сколько лет?
— Одиннадцать скоро будет.
— Мужик! А я тебя знал, когда тебя бабушка в зыбке качала.
— Она умерла зимой после крещения... Помолчали оба. Мальчик сходил, посмотрел на козу
и вернулся обратно на крылечко.
— Никуда не убежит,— сказал он.— Травы еще мало, в огородах ничего не выросло...

ставил, как в лесу у Миклая Бороды в артели лес возил, как на веслах руки натягивал, и все это за скудную копейку, за хозяйскую ячменную кашу, за пустые щи... Но
— ,цим<А ьиегда дела, их до смерти не переделаешь...
— Вот картошку посажу, пойду плотничать,— весело сказал Йыван.— У вас-то тут чего нового? Все живы старики?.

— Которого злой Вараш в колодец бросил? Эту я знаю. И про злого колдуна знаю.
— А вот песенку, которую пела тебе твоя бабушка, когда ты в зыбке качался, не помнишь?
Мальчик поморщил лоб, почесал ногу, опять сбегал посмотреть на козу.
— Лелл-лелл лелыки,— пропел Йыван хриплым баском и засмеялся — так не вязался и с песней, и с тем мягким бабушкиным голосом, который он помнил, его простуженный басок. Мальчик заулыбался.
— Вспомнил?— спросил Йыван.
И мальчик, подражая бабушке, со смущением пропел тонким голоском:
Станешь крепким, словно дуб, Станешь сильным, как Онар, Станешь нас поить-кормить, От врагов оберегать... Лелл-лелл лелыки...
Еще посидел Йыван, вспоминая сказку про Овду, которую услышал в этом доме.
— Ну, что же, Ямаш, пойду я дальше,— сказал Йыван, берясь за котомку,— мне еще далеко идти...
3
На опушке — лес начинался светлым березняком вперемешку с елочками — Йыван оглянулся на деревню: отсюда он увидел тогда в темноте зимнего вечера первые огоньки странной деревни Шудымарий...
До Нурвел оставалось еще часа на два ходу, и Йыван, взглянув на солнышко, зашагал по дороге. Длинная у него сегодня выходит дорога домой. Сколько лет прошло, сколько работы переделано, сколько истоптано-исхожено земли, и все это лежало какой-то тяжкой горой на том времени, которое называется детством. Временами даже казалось, что и не было его вовсе, и если что и вспоминалось случайнр, в краткую минуту нечаянного отдыха, так только работа: как плотничал, как дяде Кавпию косяки вот, оказывается, не забылось ничего, а пришла минута, и как будто выбрались из-под спуда те дни... Вот здесь шли с отцом, здесь взлетели с громом тетери, здесь, в ложбине, они отдыхали: все то же болотце с болезненно-хилыми деревцами... И подсчитывал свои доходы, чертя по снегу веточкой, отец, сидя на этой вот колоде. Совсем иструхлявилась уже колода, сгнила... И бор сосновый узнал Йыван — маленькая гряда сосняка, которая казалась ему тогда огромным лесом, а в середине леса — дом приказчика, который ходит и считает деревья, проверяя, все ли на месте. Длинная сегодня у него получилась дорога до дому...
Но вот уже и свои места начались.
Большая Гарь, куда за малиной мать с Оксей ходят, мокрый овраг дохнул холодком и прелью... И блеснуло сквозь поредевшие к опушке деревья озеро с белесым от зацветающей черемухи дальним берегом... А вот и высокий старый ясень над домом дяди Федора — полуголый еще, сквозной, темный... И красная железная крыша хоромины дяди Каврия всплыла, сверкнула глянцем высоких окон. А вон и своя изба — над крышей, как белый фонарик, скворечня — делал в масленицу, в те последние скучные дни, когда не ходил кататься на гору... И если бы хозяин не приехал и не увез, он бы сам ни за что не пошел в лес, и кто знает, чем бы кончилось дело. Может, уже и свадьбу сыграли бы, и была бы теперь у него жена по имени Сандай...
Кто-то выехал на телеге из полевых ворот — не разглядеть издали. Но лошадь он узнал: дяди Каврия Воронко плетется, едва перебирая узловатыми, распухшими в суставах ногами,— когда-то Йыван ездил на нем в Казань.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99