— Да разве я не готов платить? В отряде платил и еще заплачу, кровью заплачу, если надо! Думаешь, я смерти боюсь? Обидно, батя.
— Ты жизнью не кидайся!— осерчал вдруг Антип Никанорович.— Не один ты своей жизни хозяин. У тебя жена имеется, дите, помни это и без них распоряжаться собой не моги! Ишь ты его — кровью...
— Помню. Все я помню и обо всем дум-аю. Ты не шуми,
— Да я не шумлю,—понизил голос Антип Никанорович, как бы извиняясь за неуместную горячность.— Што они там, белены объелись? Али не объяснил толком?
— Война...
— Война—войной, а люди всегда — человеки. На войну неча сваливать. Иди в штаб али куда там, к командиру, бумагу возьми у Якова, што в партизанах был, не отсиживался. Надо ж войти в положение, а?
— Что ты толкуешь? — сказал Савелий с досадой.— Тут другое, мне кажется. Кому-то я поперек дороги стал.
— Ну! — удивился Антип Никанорович.— Кому это надо?!
— Не знаю. После войны разберутся. Да и не это главное.— Он криво ухмыльнулся, резко пнул носком сапога кусок суглинка и добавил: — За все платить надо.
— Да за што платить? — вскипел снова Антип Никанорович.— За то, што не дал энтим иродам свое дите расстрелять, свою семью? Когда разберутся, ты подумай! К тому времени и косточки могут высохнуть! Нет твоей вины, знать, и правда твоя!
— Ладно, батя, о правде...
— Што — ладно? Глупство городит — и ладно!
— Да разве я не понимаю? — оживился Савелий.— Потому и обидно, что понимаю. Всегда выходит не так, как хочется, а как того требуют обстоятельства, долг, если хочешь, совесть. Каждый кричит о том, что у кого болит, и кричит чуть ли не на весь мир, свою правду тычет, пупом земли выставляет — молитесь на нее, люди добрые! А если у мира своя правда? А если она не сходится с твоей, что тогда? Пропади все пропадом, был бы я, так?
— Нет, не так,— сказал Антип Никанорович. Он чувствовал, что Савелий неправ, запутался в чем-то, а в чем, не мог понять.— Однако ж думки у тебя дурные. Неправильные думки. Выкинь! Одно скажу: будет плохо тебе — и миру плохо будет. Это уже как водится.
— Не знаю, батя, не знаю. Все равно ничего не изменишь, так и толковать лишне.— Савелий помолчал и улыбнулся.— Ничего, я еще умирать не собираюсь. Только ты никому об этом, а то дойдет до Ксюши — слезы лишние. Ей и так несладко.
— Ну, скажешь! Што я, своему дитю ворог?
Они умолкли, глядя на пустые огороды на задах дворов, вздохнули разом, как по команде, переглянулись, и Савелий рассмеялся:
— Ну, мы с тобой, батя... — И, не договорив, перешел на другое: — Когда бульбу садить собираетесь?
— Подсохнет — и зачнем,— ответил Антип Никаноро-вич и потоптал ногой податливую, мягкую землю.— Сырая ишо.
Савелий перемахнул через траншею, прошел на огород, взял горсть земли, размял в ладони. Потом понюхал земляную лепешку и вернулся обратно.
— Дня три такой погоды — и можно начинать.
— И все-таки, Савелий, думки ты свои забудь,— вернулся Антип Никанорович к прежнему разговору.
— У меня на руках направление в часть, так что сейчас без толку что-нибудь предпринимать. А на фронте будет видно по обстановке. И хватит об этом. Пошли лучше ворота навесим, пока время есть,— сказал Савелий и, не дожидаясь ответа, зашагал к хате.
Антип Никанорович, поглядывая на широкую спину зятя, на его крутые, выпуклые лопатки, двинул следом.
Уезжал Савелий вечерним поездом. Антип Никанорович проводил его на улицу и обнял на прощание.
— Ну, гляди там.— Он хотел еще что-то сказать, но то ли оттого, что рядом стояла Ксюша, то ли не находились нужные слова, промолчал и, машинально теребя заскорузлыми пальцами ворот Савелиевой гимнастерки, только и смог выдохнуть: — Эх!..
— Ничего, батя, переживем. Про Маковского не забудь,— сказал Савелий хриплым голосом, натянуто улыбнулся, вскинул на плечо вещмешок и шагнул на шлях.
Ксюша и Артемка с Максимкой пошли его провожать до станции. Солнце уже опустилось над лесом, и от косых лучей его ложились длинные тени труб сгоревших хат, ровными темными полосами пересекая шлях, разделяя его на одинаковые отрезки, будто ставя преграды на пути идущих.
Дети то отставали, то забегали вперед и оборачивались к Савелию, Ксюша тянулась к мужу, на ходу заглядывая ему в лицо, а Антип Никанорович наблюдал, как они пересекли одну полосу, другую, и томился тем, что не высказал зятю самого главного. Что именно должен был сказать, он и сам толком не знал, но чувствовал: не успокоил Савелия, не смог объяснить ему того единственного, что
вытесняет сомнения из души человека, приглушает мелкое, ненужное, мешающее быть уверенным в себе, в своей правде, в истинности и необходимости своих поступков. Таким именно уходил Савелий. И уходил не куда-нибудь — на войну. А может быть, и прав Савелий своей неправотой? Все-таки — война, надо забыть обиды, забыть начисто свое маленькое ради большого. Подумай, Антип Никанорович, не торопись... Нет, однако. Нет и еще раз нет! Забудешь себя—забудешь всех. И даже война, даже смерть не может оправдать несправедливости к человеку.
«Даже смерть... даже смерть... даже смерть...» — стучало в мозгу Антипа Никаноровича.
— От ты, прилипла! — выругался он.
— Что такое? — спросил Тимофей, стоящий рядом.
— Да так... — Антип Никанорович вздохнул и добавил: — Вот и ушел наш служивый.
В полуверсте от опушки леса рос вековой могучий дуб. За семьдесят Антипу Никаноровичу, и сколько он помнит себя, столько знает этот дуб все таким же неизменным, высящимся горделиво над метелицким лесом своей курчавой вершиной, в три обхвата по комлю, с бурой, отверделой за многие века корой, от которой при неумелом ударе со звоном отлетал топор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177