.. «Тут надо остановиться,— приказал себе Кретов,— тут возможно
разумное объяснение». Суть этого разумного объяснения заключалась в том, что Кретов сначала увидел горящие носки, а уж потом ему, крайне удрученному увиденным, почудился голос. Но потом события поменялись местами, потому что он осознал их в обратном порядке. Вполне приемлемое объяснение. Носки, действительно, горели, потому что лежали слишком близко к огню. Но почему голос? Почему мальчишечий голос? Да потому, что перед этим он думал о мальчишках, которые жгут в подрезе костры!..
Кретов облегченно вздохнул. Лежал какое-то время почти без мыслей, удовлетворенный, отдыхал и в тайне надеялся, что с этим чувством, возможно, уснет или хотя бы переключится на другой предмет. Но кто-то безжалостный спросил: «А что сказал голос потом?» Кретов не мог не ответить. Он сразу .же вспомнил, что голос потом упрекнул его в том, что он, Кретов, сжег почти все топливо, который тот, кому принадлежал голос, собирал в сырой балке целую неделю. «А ведь я маленький и хромой,— пристыдил Кретова голос.— Маленький и хромой...»
«Это кто же маленький и хромой? — спросил себя Кретов и сел.— Почему маленький и почему хромой?» Этому никакого разумного объяснения он не находил, как ни старался, как ни искал в событиях и мыслях последних дней причину, которая возбудила бы в нем образ некоего маленького и хромого существа. Но, может быть, он кого-то жалел, о ком-то печалился и эта печаль, эта жалость запечатлелась в словах «маленький и хромой»? Кого он жалел? О ком печалился? Попробуй-ка теперь вспомнить. А не пожелал ли он сам стать маленьким и хромым, чтобы пожалели его?..
— Ты почему не спишь? — спросил отец.— И мне кажется, что ты сидишь, хотя темно и я тебя не вижу.
— Сижу. Хочу встать, да лень,— ответил Кретов.— Выйти надо, но неохота вылезать из тепла под дождь и ветер. Да и тьма чертова, никак не соберусь купить электрический фонарик.
Чтоб не получилось так, будто он соврал отцу, Кретов встал и вышел в коридорчик. Открыл наружную дверь, выглянул во двор. Было темно хоть глаз выколи. С крыши капало. В ветвях тополя, стоявшего у сарайчиков, свистел ветер. Минуты через три Кретов вернулся, снова лег и укрылся пальто. Спать ему совсем расхотелось. Мысль о том, что в подрезе он слышал не чей-то голос, а голос Ни-коленькн, и колющая боль в сердце возникли одновремен-
но. В сущности, эта мысль и была болью. А вернее, обе они — мысль и боль — были чем-то одним: внезапной тоской по Николеньке, но не по тому Николеньке, каким он был теперь, а по тому Николеньке, которого Кретов носил на руках, таскал на плечах, катал па санках, брал с собой на лыжные прогулки, с которым сочинил песенку про ромашки: «Точки-точки, лепесточки — это что же за цветочки, что растут и там, и тут? Их ромашками зовут». Это была тоска по маленькому Николеньке. И голос в подрезе был его. И потому он сказал: «Я маленький...».
Кретов встал и включил настольную лампу.
— Уже утро? — спросил отец.
— Нет,— ответил Кретов.— Не спится мне. И поработать надо. А ты спи. Я прикрою лампу газетой, чтоб свет тебе не мешал.
— Не беспокойся, работай,— сказал отец.— Я сплю и при свете. За долгую жизнь ко всему привык.
Кретов взял лист бумаги и набросал план своего выступления на совещании. Похвалил себя за эту работу, за то, что смог вдруг переключиться па нее, легко отвлечься от странных мыслей. Оглянулся, посмотрел на отца. Отец спокойно спал, повернувшись лицом к степе. «И прекрасно,— сказал себе Кретов.— Все прекрасно. Займусь романом».
Он прочел две последние страницы, взял ручку, склонился над чистым листом. И ничего не написал, потому что воображение увлекло его так далеко, что он совсем забыл о романе, и когда в коридоре замяукал Васюсик, Кретов думал о девочке, в которую влюбился в пятом классе. Девочка была красавицей, отличницей, прекрасно пела. Она приехала из города и жила у бабушки, потому что с родителями ее что-то случилось, какое-то несчастье. Весь учебный год она сидела за одной партой с Кретовым. И весь этот год Кретов испытывал такое счастье, какого не знал потом никогда. Он задыхался от тайной любви и от запаха ромашки, отваром которой Вера, так звали девочку, постоянно мыла волосы. И горе его было ужасным, когда Вера уехала в город.
У Васюсика был нрав скандалиста. Он не просто мяукал, он кричал, теряя терпение, требуя, чтобы Кретов немедленно впустил его в комнату. Кретов открыл ему дверь. Васюсик вошел, огляделся, отряхнул лапы, которые замочил в луже у порога времянки, и тут же запрыгнул на кровать, разбудив отца.
— Это кот Васюсик,— сказал отцу Кретов.— Пусть полежит у тебя в ногах, иначе он будет орать всю ночь.
Дится. Словом, остаюсь. Если ты, конечно, позволишь.— Отец с мольбой посмотрел на сына.
— Разумеется, оставайся,— ответил Кретов.— Правда, здесь тесновато для двоих. Но мы что-нибудь придумаем, К тому же скоро лето, можно будет спать на раскладушке во дворе.
— Правильно! — обрадовался отец, сел в постели и обнял сына.— Что-нибудь придумаем. А то еще, глядишь, домишко какой-нибудь купим — и заживем!...
— Все-таки спать пора,— напомнил Кретов и поглядел на часы: они показывали уже половину второго.— Завтра чуть свет заедет за мной машина, поеду в район на совещание.
— Сегодня,— уточнил отец.— Уже сегодня.
Отец вскоре задышал ровно и тихо — уснул. А Кретову на новом месте не спалось: лежать на полу было жестко и вообще непривычно. От воротника пальто, которым он укрылся, пахло почему-то духами, хотя никакими духами он не пользовался, в углу под столом скреблась мышь, беспокоила назойливая мысль, что во сне он может толкнуть ножку письменного стола и тогда на него сверху свалятся книги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123