А вы, Аверьянов, топите ее в водяре. Свинство это.
— Правильно, свинство,— согласился Аверьянов.— Потому что я и есть свинья: женщину погубил... Ну, не совсем погубил,— поправился оп,— а чуть не погубил.
— Вот и спасайте ее теперь. Что ж еще?
— Я и хотел. Л она меня по морде... Понимаешь? По морде!
— Заслужил, значит. Проглоти обиду и спасай. Стой перед ней на коленях, засыпай цветами, ноги ей целуй.
— Так советуешь?
— Так советую.
Аверьянов поднял на Кретова большие, налитые черной влагой глаза и сказал зло:
— Советуешь. А сам от своей бабы удрал. Сам дерьмо, а других добру учишь. Ну, что молчишь? — спросил он, видя, что Кретов не находит слов, чтобы ответить ему.— Правдой подавился?
Кретов шагнул к нему, схватил бутылку с недопитой водкой и грохнул ею по столу. Бутылка разлетелась вдребезги. Аверьянов вскочил, повалив табуретку, на которой сидел. Утер ладонью забрызганное водкой лицо, прорычал, багровея и раздувая грудь от злости:
— Убью, паскуда! Учитель нашелся! Сморчок! — он наклонился за опрокинутой табуреткой, намереваясь, должно быть, ударить ею Кретова, но потерял равновесие и упал. Упал тяжело, неловко, сильно ударился коленями, зашелся
от боли, застонал, перевернувшись на бок и поджав колени к животу.
На стук прибежала Кудашиха. Всплеснула руками, увидев Аверьянова на полу, запричитала в испуге:
— Ой, что ж это, что ж это такое, что ж оно делается?
— Напился ваш зятюшка,— сказал ей Кретов.— А больше ничего. Гоните его в три шеи, пусть идет домой и проспится.
— Постой,— попросил Кретова Аверьянов, когда тот уже шагнул к двери.— Помоги подняться.
Он говорил голосом трезвого человека, и Кретов остановился. Потом помог подняться ему с пола и сесть на табурет. Кудашиха проворно смахнула со стола осколки разбитой бутылки, вытерла разлившуюся по столу водку, подмела пол.
— Уйдите,— сказал ей Аверьянов. Кудашиха безропотно удалилась.
— Так что? — спросил Кретов.— Прояснилось в голове? Аверьянов поднял на него глаза, сказал, помолчав:
— Ищи другое жилье. Тут, при Татьяне, тебе делать нечего.
— Ревнуешь, что ли?
— А хоть бы и так!
— Ну и глупо,— спокойно сказал Кретов, присаживаясь к столу.
— Это почему же?
— Потому что я в эти игры не играю, они потеряли для меня привлекательность.
— Не рассказывай сказки. Разве ты не подкатывался к Татьяне? Мне все известно. Татьяна Ивановна, разрешите вам помочь... Татьяна Ивановна, как ваше здоровье...— кривляясь, тем самым как бы передразнивая Кретова, произнес Аверьянов.— Скажешь, не было? И еще не известно, от кого у нее завелся ребеночек...
— Ну и скотина же ты, Аверьянов,— сказал Кретов.— Форменная скотина. Так вот почему Татьяна едва не погубила себя. Ты ведь прекрасно знаешь, что ребеночек завелся от тебя и ни от кого другого, что Татьяна не шлюха. Зачем же ты порешь чушь?
— Защищаешь, значит, ее? Это почему же ты ее защищаешь? — снова начал кривляться Аверьянов.— Очень благородный, так? Не можешь позволить, чтоб при тебе оскорбляли женщину? Видел я вас таких в кино. Свистуны!
— И я такого мерзавца, как ты, не первого встречаю в жизни,— Кретов встал.— Ты темный и злобный тип.
— Ах, ах, как интеллигентно! — Аверьяпов тоже встал,
тяжело опираясь обеими руками о стол.— Ты уже слышал, что я сказал: выметайся из времянки, ищи себе другое жилье. Иначе...
— И не подумаю,— ответил Кретов.— Плевал я на твои угрозы.
Кретов был взбешен, у него тряслись руки, его распирало желание кинуться на Аверьянова, он сдерживал себя изо всех сил, и от этого его бешенство только усиливалось. Трудно сказать, чем кончился бы этот разговор Кретова с Аверьяновым, если бы Кудашиха не увела Кретова из кухни, вцепившись в рукав его пиджака.
— Идите уже домой,— сказала она ему.— А он, когда проспится, так поумнеет малость. Идите.
Никифоров и отец откупорили бутылку вина, припасенную отцом, не дождавшись Кретова. Обрадовались, когда он, наконец, вернулся. Никифоров спешно налил вина в третий стакан, для Кретова.
— За вашего отца,— сказал он Кретову,— за дорогого Николая Демьяновича!
У Кретова все еще тряслись руки. Он поднес стакан ко рту и с удивлением для себя почувствовал, как стакан зазвенел, коснувшись зубов. Рука у Кретова дернулась, и добрая треть стакана вина выплеснулась на Никифорова.
— Ого! — проговорил Никифоров, отряхивая брюки от вина.— Плохие нервы, что ли?
Кретов поставил стакан на стол, отвернулся к темному окну, потом сказал, извиняясь перед Никифоровым:
— Устал. От глупых разговоров... Да и вина не хочу. Так что пейте без меня,— он сел на кровать рядом с отцом, откинулся к стене, подложив за спину подушку, спросил, когда Никифоров с отцом выпили: — О чем беседовали, если не секрет?
— О деньгах,— с готовностью, словно только и ждал этого момента, заговорил Никифоров.— О денежных, так сказать, знаках. О том, что есть деньги для человека. И для человечества.
— Без человечества вы, конечно, обойтись не могли,— усмехнулся Кретов, с трудом выходя из состояния, до которого довел его Аверьянов.— Уж если что и решать, то сразу для всего человечества, а на меньшее вы не согласны, конечно?
— Правильно. А зачем нам браться за мелкие проблемы, за частные вопросы? Частными вопросами пусть занимается местком. А мы — мыслители. Верно, Николай Демьянович?
— Иначе и не может быть,— поддержал Никифорова отец.— Мы такие.
— Вот,— продолжал Никифоров.— А теперь, Николай Николаевич,— обратился он к Кретову,— ответьте нам на вопрос: что для вас деньги?
— То же, что и для всех,— ответил Кретов, заранее тяготясь предстоящим спором с Никифоровым:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123